Любовь - только слово - [9]

В общем, и сегодня все было как всегда. За исключением того, что нам не пришлось долго кружить над аэропортом в ожидании посадки. Два самолета садились перед нами. Тедди постоянно забирает влево. Его зовут Тедди Бенке. Он работает пилотом у моего старика. В войну он летал на бомбардировщике. Теперь летает на «чесне» и «бонанце». Мой господин папа приобрел два самолета с тех пор, как не может появиться в Германии. По обеим сторонам маленькой «бонанцы» старик приказал намалевать: МАНСФЕЛЬД. Красным на серебре.

Это для него характерно. Настоящий нувориш. По сравнению с ним Тедди похож на английского аристократа. Дело в том, что Тедди не умеет делать ничего, кроме как играть в гольф, теннис и летать. Гольфом и теннисом на жизнь не заработать. Поэтому Тедди остается только летать. Во время войны он делал это для любимой родины. Сейчас он делает это для грязного спекулянта. Наверное, это совсем несладко — уметь только летать. Я не верю, что Тедди доставляет удовольствие работать на моего отца. На лице у него всегда одно и то же бесстрастное выражение игрока в покер, но иногда кое-что все-таки можно заметить.

Мы садимся, Тедди подруливает к зданию аэропорта.

— Господин Оливер, вы не будете возражать, если я сейчас же улечу обратно?

— Вы хотите сказать, что у вас нет желания проходить паспортный контроль и подвергаться обыску?

— Я этого не говорил, господин Оливер.

— Но подумали. Вы считаете, я бы пошел туда, если бы не был обязан?

Он смотрит на меня с этим своим «покерным» выражением и не произносит ни звука.

— Such is life,[2] — говорю я и, подхватив большую коричневую дорожную сумку, выбираюсь из кабины. Он выпрыгивает вслед за мной и бормочет совсем уж невразумительно: «Мне еще нужно к диспетчеру».

— Sail well, dear fellow of mine,[3] — говорю я.

Эту привычку вставлять в свою речь английские фразы я приобрел в последнем интернате. Будем надеяться, что скоро избавлюсь от нее. Интересно, что за привычки царят на Таунусе? У каждого есть свои причуды, обязательно. Из-за этого не стоит сильно беспокоиться. Пройдет. Nothing serious.[4]

— Вы не будете на меня сердиться, если я не пойду с вами и не стану дожидаться вашего отъезда?

— Нисколько. Передайте привет моей матери.

— Конечно, господин Оливер. Я завтра непременно навещу ее в санатории.

— Захватите цветы для нее, — попросил я и дал Тедди денег. — Красные розы. Скажите ей, что я постараюсь на этот раз, что я обещаю. Из этого интерната меня не выгонят. Это ее всегда немного успокаивает. — Тедди ничего не ответил, и поэтому я спросил: — What's the matter, old boy?[5]

— Мне все это очень неприятно, господин Оливер.

— Ах, Тедди! Вы думаете, мне сладко? Вы, по крайней мере, не его сын! Вы можете уволиться, если захотите. Этот поганый пес…

— Вам бы не следовало так говорить об отце.

— Отец! Не помереть бы со смеху! По мне так пускай сдохнет мой папочка, — сказал я. — И дорогая тетушка Лиззи в придачу. Вот был бы праздник для меня. Ну ладно, — вздохнул я и пожал Тедди руку.

Он тихо сказал:

— Храни вас Господь.

— Кто?

— Господь.

Тедди набожный.

— Что он должен делать?

— Хранить вас.

— Ах так, — сказал я. — Ну да, конечно, он должен меня хранить. Пусть он вас тоже хранит. И «бонанцу» тоже. И «чесну»! Он вообще все должен хранить. В конце концов, он охраняет и такую свинью, как мой отец. Так что от него это можно даже требовать! So long, Teddy.[6]

— Будьте счастливы, господин Оливер, — ответил он и, хромая, направился к двери с надписью: «Air Weather Control».[7] Осколок снаряда попал ему в колено в конце войны, в сорок пятом, когда все, что можно, уже проиграли. Поэтому он хромает. И, наверно, поэтому он верит в Бога. Хороший парень Тедди. Интересно, что он думает о нашей семейке? Скорее всего, то же, что и я.

Я беру свою сумку и иду на паспортный контроль. Сегодня тут шумно. Как всегда по воскресеньям садятся большие аэробусы. Вон там, перед рестораном, люди сидят на свежем воздухе, пьют кофе и смотрят, как взлетают и приземляются «боинги» и «каравеллы». Прекрасный день сегодня. Голубое небо, очень тепло. Серебристые нити летают по воздуху, бабье лето. Пахнет горящей картофельной ботвой. За оградой на лугу пасется стадо овец…

— Ваш паспорт, пожалуйста.

Я отдаю свой паспорт чиновнику за высокой стойкой. Он его открывает, и тут же лицо его становится таким… В общем, каким бывает у них у всех. Всегда. Некоторые еще присвистывают, когда читают мою фамилию. Но лица при этом у всех одинаковые.

Да и служащий этот новичок, я его здесь раньше никогда не видел. Так же, как и тот, что стоит у турникета, наверно, боится, как бы я не попытался улизнуть.

Я одет во фланелевые брюки, белую рубашку без галстука и спортивную куртку. Никаких запонок. Туфли без шнурков. Я всегда так одеваюсь, когда приезжаю в Германию. Тогда раздеваться быстрее.

— Ваше имя?

Почему бы мне не ответить ему, что об этом можно прочитать в паспорте, который у него в руках? Но я так не говорю, поскольку давно уже понял, что это не имеет смысла. Если скажешь так, то полчаса потом просидишь в транзитном зале, пока они будут делать вид, что звонят куда-то, и вся эта процедура продлится в пять раз дольше, чем обычно. Пару раз, семь лет назад, я отвечал именно так. Тогда мне было четырнадцать, и я не все понимал. С тех пор я поумнел.