Увидит пассажир все это и, может, страстно позавидует и разлитой вокруг тишине, и этому благостному покою, и аккуратным домикам-будкам в зелени деревьев, и главное: бронзовому загару, телесному и душевному здоровью и граничащей с самодовольством важной уверенности этого человека с высоко поднятым сигналом в правой руке…
И, наверное, никогда, ни за что он не подумает, что этот с виду уравновешенный счастливый человек мог и тут, в этой благостной тиши и покое, целых семь лет переживать свою драму, и конечно не поверит, что опять тут на очереди горе, тревога, беда… Но уж тут, видно, ничего в этой неписаной традиции не изменишь — так надо: человек, который сигналит машинисту, что путь открыт и безопасен, должен всем своим видом показывать и внушать пассажиру, даже самому издерганному и бессонному, только одно: «Ты видишь, как я строг, горд и абсолютно спокоен? А почему? Да потому, что все в порядке и стальной путь на моем участке в идеальном порядке… Потому, что я отлично знаю свое дело, понимаю свой долг, свою роль и хоть хорошо известна мне мера моей ответственности, а я все равно преспокойно могу тебе даже всем своим видом показать, что путь безопасен…»
Поезда еще не было видно, а ногами он уже привычно ощущал едва уловимую дрожь земли и потому как она вздрагивала он твердо знал, что вот-вот вынырнет на подъеме и поезд. Внезапно выскочит с разгона на ровное место (как говорят путейцы: «на площадку»!), изогнется на миг гусеницей, тепловоз приветливо и призывно загудит ему и, всего через минуту, поезд налетит на него в своем энергичном грохоте и веселом сверкающем блеске стекол, обдавая ветром — взметая по пути завихрившийся под колесами песок…
И вдруг на востоке, куда он глядел поджидая поезд, выглянуло прямо из-за усадьбы Прясловой солнце и стремительные лучи его дружно брызнули золотом — и сразу по-новому, ярко и радостно озарилось все вокруг.
Начинался новый день.
