Любовь последняя... - [118]

Она тоже отчаянно пыталась справиться с собой, но не могла: долго и бурно плакала. Что-то будто повернулось в ее доброй робкой душе, жуткое новое решение уже было принято, но ее еще страшило резким словом отказа возбудить новую крупную ссору. Да и Петр говорил с такой спокойной деловитой уверенностью (словно сама его судьба уже все решила!), что на сердце ее стало еще тяжелее и от жалости к нему, и она долго не могла; вымолвить ни слова.

И, горько всхлипывая, она лишь коротко ответила наконец терпеливо ждавшему Петру глухим плачущим голосом:

— Петя, уже поздно теперь…

Вначале он не понял ее и принялся спокойно доказывать, что пора еще не больно глухая и все без спешки обговорить у них еще вполне есть время, да и вся-то беседа их продлится не очень долго. И даже нашел в себе силы пошутить, весело добавив: «Чай, это не тягучая планерка у нашего дорожного мастера с участием Бармалея!..»

Моря вскинула залитое слезами лицо, видимо, решилась ответить поподробнее, попонятнее, но переместившаяся луна теперь хорошо освещала Петра и, взглянув ему в глаза, она вдруг почувствовала как в груди и горле, что-то разом защемило, и она опять низко уронила голову.

В ответ, он увидел лишь, что она торопливо закрылась сдернутым с головы платком, прижала его к своему мокрому лицу обеими ладонями, а полные плечи ее начали опять судорожно сотрясаться от вновь подступивших рыданий.

И только когда она снова — и не раз! — повторила ему сквозь свой неудержимый бурный плач это свое неизменное «поздно теперь» — иной, жуткий смысл этой фразы и без подробных пояснений наконец дошел до его сознания. И хотя он еще не поверил этому, а уже успел тревожно подумать, что такое ее решение, если ему суждено сбыться, было бы самым плохим и страшным из того, что еще с ним могло случиться…

Битых два часа уговаривал он потом Марину одуматься и не городить явных нелепостей, не делать столь внезапного, совсем неоправданного, а лишь в недобрый час спровоцированного еще глупенькой зеленой Аленкой решения — такого страшного нового крутого поворота в своей и его жизни! «Полно, Моря, одумайся… Возьми-ка хорошенько себя в руки, не гнись ты — «до самого тына»! — от каждого ветра, не шарахайся из стороны в сторону от любого еще зеленого, незрелого мнения!» — сам очень волнуясь, на все лады внушал он ей и доро́гой и стоя у тына ее огорода.

— Они ж взрослые, не зря через месяц получат аттестат зрелости. А взрослые дети теперь быстро выпархивают из родительских гнезд, — долго и терпеливо внушал он ей. — И тем более не заставим мы своих осесть на веки вечные в наших будках! Да и будки-то эти, я уж тебе говорил, давеча, доживают свой век… Виталий, слов нет, добрый паренек, да все одно, пока еще молода, не грех тебе подумать и о себе: сегодня он дома, а завтра — в армии или учиться уедет… Или хоть пока понаслышке, со стороны, надо вспомнить тебе о незавидной участи тех старых родителей, которых вроде ненароком забывают и самые будто расхорошие их детки-эгоисты, когда вырастают и становятся взрослыми; а они сами вовремя не подумали, что и под старость надо человеку не только спокойный закут, но и сердечное участие.

Но на все его очень взволнованные и не менее путаные доводы (он то опять принимался утверждать, что Аленка еще вовсе зеленая и глупая и потому нельзя давать такой страшной силы и веры ее незрелым и нелепым суждениям, то вдруг снова противоречиво пытался внушить, что их дети теперь взрослые и потому неизбежно, как оперившиеся птенцы, выпорхнут скоро из-под родительского крова!) — Моря, видимо уже потеряв всякую надежду оправдаться, по-прежнему коротко и мрачно отвечала только одной-единственной фразой, лишь задумчиво и рассеянно как бы перетасовывая по-разному ее слова: «Петя, поздно теперь…», «Теперь уж поздно…», «Где уж мне, поздно теперь…»

Она была словно не своя, и или горько плакала, или очень напряженно молчала, видимо о чем-то неотвязно думала, точно силилась вспомнить как и когда ж она в жизни так страшно просчиталась и, с горя растеряв все даты, мучилась теперь, что не могла припомнить.

Видя это, поняв наконец, что Марина хоть и слушает его рассуждения, а вряд ли слышит и уже сам от вдруг свалившейся беды теряя и самообладание и терпение, Петр с отчаяния стал упрекать ее в вероломстве, говорил, что ей опять, видимо, захотелось повыламываться, покуражиться над ним… И вдруг бухнул ей с горя и отчаяния, даже не подумав, свою старую прошлогоднюю угрозу:

— Ну, Моря, если тебе уж так охота бесперечь дурью мучиться и выламываться, то и я ведь тоже не из дерева!! — вдруг резко и грубо сказал он. — Сдам в дистанцию совсем иное заявление и больше ты меня здесь не увидишь: все ж таки, видно, судьба мне выехать в Ставрополье!..

В раздражении и запальчивости, он легко выпалил в Марину свою старую угрозу, но едва это проговорил, сам ужаснулся и невольной грубости своих слов и тем, что опять ненароком ворошит, да еще в такую ранимую минуту, ее давнюю обиду. Он ждал ее ответа с нескрываемым волнением и страхом, уже невольно ежась от мысли, что она опять молча повернется и уйдет. И ей, как видно, очень неприятно было это напоминание о их длительной прошлогодней ссоре, давней и так хорошо изжитой, она даже зябко передернула плечами. Но, тем не менее, на опухшем от слез лице ее мелькнуло подобие какого-то оживления, точно вдруг сверкнул перед ней в темноте единственный выход. И следом она глухо, прерывистым сдавленным голосом сказала: