Любовь последняя... - [117]

Дальше, как видно, уже не надеясь на убедительность своих слов, уже исчерпав их силу, огорченный юноша обнял девушку, потому что послышались звонкие шлейки по рукам и Алена нарочито сердитым голосом выкрикнула: «Да брось ты, Виталик, свои обнимательные рефлексы! И ведь вечно он так: вперед расстроит и разозлит донельзя, а потом уж дает волю своим обнимательным рефле…»

И сразу же звонкий девичий голос Алены оборвался на этом ее «рефле», на полуслове, точно кто-то, возмущенный ее несправедливыми словами, немедленно зажал ей рот ладонью. Но, скорее всего, они целовались, потому что пауза эта, как показалось Петру и Марине, длилась невероятно долго, пока им опять вдруг не ударил в уши счастливый, слегка приглушенный смех и следом не проговорила Алена все тем же притворно сердитым голосом:

— Ну, всегда-всегда ты, Виталик, верен себе: как видишь, что уж не хватает у тебя разумных доводов, — так вместо того чтоб полностью согласиться со мной, ты всегда стараешься поскорее замазать спор поцелуями! — И, наверное, чтоб скрыть возникшую неловкость, она тут же преувеличенно испуганно воскликнула: — Ба-атюшки: роса-то какая незаметно выпала! Надо нам, Виталик, скорее отсюда выбираться… Пропали теперь мои замшевые туфли!

— А ты разуйся…

Она, наверное, немедленно послушалась его совета, разулась, потому что лишь спустя несколько минут бережливая Алена снова очень озабоченно, даже с тяжким горестным вздохом заметила:

— Ну… туфли и чулки теперь спасу, а вот платья… моего любимого белого платьица все равно не убережешь: на кустах ведь росы не меньше, чем на траве! Говорила ведь тебе, что не надо нам на этот бок перебираться. Как будто он никогда луны не видел…

Виталий точно только этого упрека и ждал.

— Давай я тебя понесу, — сказал он.

И, наверное, не ожидая согласия, тут же приподнял ее, потому что Алена разом дико и радостно завизжала и следом все тем же деланно сердитым голосом громко выкрикнула:

«Ой, опусти, Виталик, немедленно! Слышишь?! Ой, да уронишь же ты, сумасшедший, меня или надорвешься!.. Во мне ведь почти четыре пуда…»

Но, несмотря на эти крики, упрямый юноша не опустил девушку на землю: через минуту Петр и Марина видели, как он вышел со своей тяжелой драгоценной ношей на залитую ярким лунным светом поляночку; и как цепко держалась обеими руками девушка, побалтывая на шнурках туфлями, за напрягшийся столб тонкой его шеи. Видели, что длинные ноги юноши заметно подгибались в коленках, что спина его выгнулась дугою и тоже напряглась так, что, казалось, вот-вот белая рубашка не вытерпит и лопнет, а юноша — не выдержит непосильной ноши: уронит ее или упадет сам…

Однако юноша, лишь чуть постояв, справился: поудобнее обхватил счастливо повизгивавшую от страха девушку и вдруг опять — пошел, пошел, пошел вниз к ручью, оставляя за собой на траве свежий росяной след. Даже каким-то чудом он ухитрился без задержек переправиться со своей ношей через ручей и бодро, совсем без отдыха, стал подниматься на левой стороне лога в гору. Белое пятно его рубашки все более смутно мелькало средь низкорослого кустарника, пока не растворилось в лунном свете, не исчезло совсем.

16

Петр и Марина еще долго неподвижно глядели на поросший травой, круто убегающий вниз склон, на проложенный юношей след — словно пристально изучали оставленный им на росяном покрывале загадочный узор.

Не дремлющий, терпеливо затаившийся в кусту соловей щелкнул раз, потом еще раз и, осмелев, вдруг звонко ударил в уши своей мастерской трелью с «коленцами». И, как это ни странно, но именно эта красивая трель, видимо, опытного солиста, сразу заставила Петра будто очнуться и, вспомнив про свое пророчествование о «добром знаке», он горько усмехнулся.

Внешне он по-прежнему сидел неподвижно, спокойно, но внутренне все в нем уже кипело и жгуче протестовало против примитивной, злой и оскорбительной Аленкиной «кочки зрения» на его, слов нет, очень трудное и сложное, но, одновременно, такое сильное, большое и красивое чувство к Марине.

Однако, искоса взглянув на нее, — понуро сникшую, убитую, — он быстро справился с собой и почти обычным голосом проговорил:

— Ну вот и довелось нам с тобой попутно услышать свои характеристики аж от собственных родных деток… Правда, критика была чересчур жесткая и обильная, но вовсе без самокритики, однобокая и потому, как говорится, не всяко лыко в строку… — И, помолчав, он веско заключил: — Хороший у тебя парнишка вырос, а что касается злых Алёнкиных слов и этих ее домыслов, поклепов и наветов: наплевать и выбросить!!.

— Ох, теперь уж навряд ли это выбросишь, а, похоже, чем дальше — тем больше, чаще и горше завспоминаешь, — устало, сквозь слезы отозвалась Моря и тяжко вздохнула.

— Да тут и вспоминать будет нечего — ни счас, ни потом! — решительно сказал Петр. — У нее ведь еще семь пятниц на одной неделе. Давай-ка лучше обговорим с тобой о деле… Когда ж мне, по-твоему, идти в дистанцию с заявлением насчет участков? А то, если время упустим, могут нас тогда за один зря прохолостевший огород и упрекнуть: скажут, ни себе, ни людям… И куда же и когда надумала ты отправиться нам с этим оформлением? Теперь с этим тоже нечего тянуть… Не в том глупом смысле, что кого-то нам нужно опережать, а просто складывается тут все одно к одному: ведь и в дистанции лучше сразу заявить, что мы муж и жена… Вот зарегистрировались, мол, мы вчера и потому так и так: навовсе сдаем один участок, ищите, дескать, как можно быстрее кандидата в освободившуюся будку…