Любовь последняя... - [121]

Поняв, что начинается рассвет, Петр тут же вспомнил все вчерашнее и сразу же с тревогой подумал: что-то он ему сулит? Одумается ли сегодня Моря и в полдень ему снова ласково и радостно будет светить майское солнце или уж так и останется с ним на веки вечные эта сегодняшняя ночь? И мысли его, разбежавшиеся было ночью в разные стороны, снова были о ней, о Море. И так что-то ему теперь стало опять невмоготу от одной лишь несносной и уж не новой догадки, будто она ни за что не сменяет свое вчерашнее решение, что он даже головой покрутил и громко застонал. Тогда что ж ему остается: по-бабски выть и кричать в голос, что он без нее жить не может?!.

В этот миг ему вдруг страстно захотелось, чтоб подошел к нему хоть кто-либо со словами утешения… Ну хоть бы подвернулся каким-либо чудом даже этот несносный Бармалей и сказал ему со своей обычной циничной ухмылкой: «Да брось ты, Лунин, так тосковать и совсем уж по-бабски убиваться-то! Ты, брат, ешь солому, а хворс не теряй! Да еще и куда она, твоя зазнобушка, если разобраться с толком… денется от тебя со своими рябинами, со своей собственной вдовьей тоской?»

Но некому это было сказать: кто к нему на рассвете, на глухой линии мог подойти? И он продолжал сидеть на своем чурбаке один на один со своими мыслями и с тоской думал, что уж хоть бы скорее все это окончательно выяснилось; и уж побыстрее бы, что ли, доживали свой век эти окаянные путейские будки, где он наверное скоро будет чувствовать себя совсем неприкаянным…

Свежо потянуло предрассветным ветерком. Оживленно зашепталась в густой кроне клена листва. Дружно закачались, будто очнувшись от ночной дремы, верхушки кустов защитной полосы. Сонно зашевелились цветущие головки травы. И вдохнув всей грудью эту раннюю утреннюю свежесть, Петр даже подумал, что тоску и тяжесть, так немилосердно давившие его всю ночь, быть может хоть чуть-чуть рассеют и смягчат наступающее утро, солнце.

И незаметно надежда, эта родная сестра отчаяния, опять поманила и подбодрила его своим обманчивым утренним приливом. «А может, и Моря уж давно одумалась и теперь сама ждет не дождется дня и страшно переживает? — стремясь еще больше подбодрить себя, подумал он. — Уж больно она вчера расстроилась, загоревала, наплакалась и даже вроде чего-то перепугалась!.. Вот от всего этого и потеряла она вчера голову!!.»

Наблюдая как уверенно разливается на востоке уж не узенькая розоватая, а все заметнее ширящаяся, все ярче рдеющая полоса, он почему-то вспомнил Виталия. Вспомнил и тепло подумал, что этот-то паренек, — добрый, славный и лишь чуть-чуть странный из-за своей любви к книжным выражениям, — наверное неплохо его понимает. И глядя на все жарче и шире разгорающуюся утреннюю зорьку, даже попытался припомнить те проникновенные, ну прямо-таки за душу берущие слова о любви последней, что громко «цитировал» он в споре с Аленкой…

Но как ни напрягал он память, а вспомнил лишь, — да и то не в лад! — что и там как-то особенно хорошо сравнивалась эта любовь последняя с вечерней зарей; и даже очень душевно и тепло подмечалось, что она всегда и нежная и суеверная… «И как же это здорово сказано, и красиво, и как все до тонкости верно! — быстротечно, с запоздало прихлынувшей благодарностью, словно он обрел наконец себе неведомого, но могучего защитника и союзника, подумал он. — Ну разве можно любить еще нежнее, чем любит он теперь Марину? И уж куда ж оказать себя в любви более суеверной, чем проявляла это постоянно и особенно показала вчера вечером его умная, добрая, славная, своенравная и суеверно-робкая Моря?!.»

Потом в будке настойчиво задребезжал звонок. И он, всю ночь стремившийся непременно додумать обо всем до конца, даже обрадовался этой помехе. Теперь вроде уж и нельзя «додумывать» все, а надо немедленно подниматься с чурбачка и думать только о деле, действовать: встречать и провожать поезд.

Осторожно и легонечко, чтоб не потревожить жарко разметавшуюся во сне Аленку (а с детства привычные звонки и шумы поезда никогда ее не будили!), он прошел на цыпочках в будку, быстро переоделся в форму, надел фуражку, сиял с гвоздя кожаный футляр с флажками и, стараясь ступать так, чтоб не скрипели половицы, вышел встречать первый утренний пассажирский поезд.

Став у обочины, он привычным движением вынул из чехла туго накатанный на палочку сигнал, аккуратно развернул его. Затем заботливо одернул и оправил изрядно выгоревшую на солнце, но еще вполне опрятную железнодорожную форму, старательно поправил фуражку. И по годами укоренившейся привычке, даже не делая над собой усилия, сразу же принял то необыкновенно самоуверенное и спокойное выражение хорошо знающего свое дело человека, чем так отличаются всегда на посту продубленные ветром и солнцем лица опытных путевых обходчиков — неизменно гордых своей очень ответственной профессией.

Только в этот раз, он и сам почему-то невольно быстротечно подумал, что уж очень, наверное, бывает иногда обманчив внешний вид человека. Поезд мчится мимо, еще ранняя рань, а все равно какой-либо бессонный горожанин, сам уставший и задерганный, завидя уверенного и хладнокровного человека с высоко поднятой рукой — невольно позавидует его спокойствию. Поезд пройдет быстро, а все равно этот пассажир увидит и порозовевший туман над заманчивым Черемуховым логом и буйно разросшиеся рябины Прясловой, и тот раскидистый клен, под которым он так ужасно промаялся всю ночь, и его самого — теперь подчеркнуто подтянутого, спокойного, даже самоуверенного, гордого.