Любовь поры кровавых дождей - [146]

Возле окна с разноцветными стеклами стояла деревянная кровать. Вокруг стола, покрытого клеенкой, стояли четыре стула с высокими спинками. Прямо напротив двери висело зеркало в круглой раме с черными пятнами отлетевшей амальгамы.

Но первое, что бросалось в глаза в этой комнате с некрашеным дощатым полом, — был огромный книжный шкаф дорогого красного дерева, богато изукрашенный резным орнаментом. Граненые, словно хрусталь, стекла, блестели как алмаз, отражая свет, как только дверь открывалась.

Пока я был занят осмотром комнаты и мебели, капитан, оказывается, разглядывал меня.

Когда я обернулся, глаза наши встретились, но я не увидел на его лице той улыбки, которой Колосков дарил меня обычно. Он почему-то отвел взгляд в сторону и обратился ко мне подчеркнуто вежливо:

— Прошу, располагайтесь, как вам удобно. — Он придвинул мне стул, предварительно проведя рукой по сиденью, чтобы стереть с него пыль, и снова выпрямился. — Если вы пожелаете переночевать на нашей батарее, эта кровать в вашем распоряжении, а водителя я устрою к старшине…

В ожидании ответа он устремил на меня отчужденный и настороженный взгляд.

«Как он изменился! — подумал я. — Стал каким-то недоверчивым, подозрительным. Небось думает, что я приехал его инспектировать или, еще того хуже, — прислан с недоброй вестью».

У капитана и в самом деле были основания для подобных подозрений: ведь не раз случалось, что на проверку воинских частей присылали бывших сослуживцев. «Они как «старожилы» части лучше знают личный состав», — оправдывали свой прием сторонники таких «проверок».

Поэтому неудивительно, что у Колоскова в душе зашевелилось недоброе предчувствие. И все же было обидно, что он мог обо мне подумать такое!

— На том и порешим, — ответил я, хотя за минуту до этого у меня и в мыслях не было оставаться тут на ночь. Это решение пришло ко мне внезапно. Я хотел побеседовать с ним в спокойной обстановке, разузнать причину разительной перемены, с ним происшедшей, причину недоверчивости и подозрительности, прежде совсем ему не присущих.

— Может, осмотрите батарею? — осторожно осведомился Колосков, поглядев на меня исподлобья.

— Да нет, я ведь приехал с вами повидаться. Был тут по соседству и решил навестить старого друга…

— А где вы были? — полюбопытствовал капитан.

— В штабе вашего дивизиона.

— С проверкой? — с тем же настороженным любопытством спросил он.

Это мне тоже показалось странным — любопытным он никогда не был и, что бы ни случилось, лишних вопросов задавать не любил.

— Пожалуй, что так…

— И что же?.. Если это, разумеется, не секрет, — преодолевая смущение, продолжал расспросы Колосков.

— Никаких секретов. Будут снимать командира. Боюсь, что с масштабами дивизиона ему не справиться…

— Жалко, мужик он хороший… — вздохнул Колосков.

— Для военной службы этого недостаточно, и думаю, это даже не главное.

— Человечность — во всем главное, — твердо проговорил капитан, нахмурившись, отчего его нежное безбородое лицо стало непривычно суровым.

И мне показалось, что я наконец прозрел: «Вот, оказывается, что руководит этим человеком, вот каково его моральное кредо!»

Я только сейчас понял, что его прежние поступки, удивлявшие меня безмерной любовью к товарищам по оружию, были не просто неосмысленными действиями, а верностью определенным нравственным принципам, неотъемлемой частью его личности.

У меня возникло ощущение, будто до сих пор я его вообще не знал и только сейчас постиг его суть, только сейчас увидел его как человека, во весь рост.

Но за этот год, который мы не виделись, у капитана появились какие-то новые черты: он стал жестче, недоверчивей, так просто не подпускает к себе никого, как это было раньше, прежняя его искренняя непосредственность сменилась теперь искусственной, показной.

Я снова внимательно на него поглядел, как если бы встретил его впервые. Та же длинная тонкая шея, розовые щеки, голубые лучистые глаза, в которых угнездилась без особого труда заметная грусть.

Белые, с длинными пальцами руки, раньше находившиеся в постоянном движении, теперь спокойно лежали на коленях. Да и сам капитан казался сейчас более спокойным и неподвижным, хотя не совместимой с его молодостью степенности и сдержанности ему и раньше было не занимать — в те трудные времена, когда на нас обрушивалось само небо и от шквального огня плавились булыжники.

— Если разрешите, я пойду отдам распоряжения и скажу, чтобы несли ужин…

— Разрешаю, — сказал я и тут же подосадовал на себя за то, что не ответил ему просто, как равный равному, а вроде бы отдал приказание.

Однако главное все-таки заключалось в том, что капитану, как видно, трудно было оставаться со мной наедине. Похоже, он не знал, как вести себя: то ли как с давним приятелем и старым знакомым, то ли как со старшим по званию…

Его неожиданная холодность сбивала и меня с толку, и я никак не мог попасть в тот естественный товарищеский тон, который избавил бы его от демонстративного официального почтения, столь явно им подчеркиваемого по отношению ко мне.

Как только Колосков ушел, я поднялся и подошел к книжному шкафу. Он и впрямь был на диво хорош: четыре глухих и четыре застекленных дверцы. В одной дверце торчал ключ, который я вдруг совершенно безотчетно повернул.