Любовь поры кровавых дождей - [124]

Видимо, он многое передумал и много пережил за это время. Верный себе, он решил, что слишком коротко выразил свои мысли, и стал пояснять:

— Нас, евреев, считают трусливыми, но это совсем не так! По различным причинам мы стали расчетливыми, а расчетливость требует осторожности и предусмотрительности. А осторожность — враг авантюризма!.. Но в этой войне одна только осторожность не поможет. Их победа, — он протянул руку в сторону немцев, — в первую очередь означает наше уничтожение, потому мы, евреи, должны научиться воевать!

Что тут возразишь! Я направил Фрадкина опять к Резниченко, и младший сержант (Фрадкин уже успел прикрепить к своим петлицам треугольники — знаки различия младшего комсостава) поспешил к своему орудию.

А бои не стихали.

Немецкая 18-я армия и 4-я двухкорпусная танковая группа яростно атаковали нас.

Первый воздушный флот немцев житья нам не давал. Бесчисленные самолеты день и ночь бомбили наши позиции.

В этой сумятице Фрадкин получил второе ранение.

Помню, я руководил стрельбой с командного пункта батареи. Неожиданно передо мной появился белый как полотно Фрадкин. Он был без пилотки. Правой рукой снизу поддерживал левую. В разорванный рукав гимнастерки виднелся окровавленный локоть.

— Разрешите пойти в полевой госпиталь, — ослабевшим голосом обратился он ко мне.

— Как это «пойти»! Тебя отведут! Сейчас же выделим санитаров!

— Нет, нет, не делайте этого, ведь сейчас здесь необходим каждый человек! Я пойду сам, доберусь как-нибудь…

— Что ты говоришь, Фрадкин, ты изойдешь кровью!

— Нет, товарищ комбат, здесь же километрах в двух проходит дорога, машины подвозят по ней снаряды, я на попутке доберусь.

К сожалению, я действительно никого не смог с ним отправить, все были нужны, а санинструктора мы давно уже не имели, ее тяжело ранило, и замену все не присылали.

Фрадкину на этот раз пришлось лечиться больше месяца. У него была перебита локтевая кость. И когда в огне и дыму мы почти забыли о нем, в один прекрасный день он вдруг предстал перед нами.

К тому времени я уже получил капитана и был начальником штаба дивизиона. А капитан Рябов, принимавший новобранца Фрадкина, стал командиром дивизиона.

Мы стояли на подступах к Гатчине (она называлась Красногвардейском), в сорока километрах от Ленинграда.

Фрадкин вошел в штабную землянку как старый знакомый. Я невероятно удивился. Дело в том, что в первый год войны величайшей редкостью было возвращение из госпиталя в свою часть. В ту пору положение менялось так стремительно, все находилось в таком беспрестанном движении, что часть, в которой служил вчера, невозможно было найти сегодня, не то что месяц спустя.

Я имел в своем распоряжении немного времени и смог побеседовать с Фрадкиным. Он подробнейшим образом рассказал мне все, что с ним произошло после ранения.

Мне все более нравился этот своеобразный человек. Было в нем что-то, вызывающее глубокое доверие и сочувствие. Все, что он говорил или делал, было так искренне, непосредственно, что зачастую, несмотря на наивность его слов или поступков, человек бывал обезоружен его искренностью и простодушием.

После второго ранения я уже не мог направить Фрадкина на батарею. Он не годился теперь ни заряжающим, ни наводчиком. Заряжающий должен все время быть на ногах, а Фрадкину это теперь было не по силам. Поэтому я отправил его в хозчасть дивизиона.

В тот день Фрадкин не выходил у меня из головы. Что бы я ни делал, все время я думал о нем.

Особенно запомнились мне его слова: «Я хочу смотреть прямо в цель», «Евреи должны научиться собственноручно стрелять по врагам из пушек».

Вероятно, какие-то человеческие предрассудки мы воспринимаем до того, как начинаем накапливать собственный опыт. Ведь человек проникается всевозможными представлениями от самой колыбели.

И мне невольно вспомнилось мое детство, та счастливая пора, когда я, подросток, жил в одном из стариннейших сел Карталинии….

* * *

Это было в начале тридцатых годов. Колхозу села Нацихари шел седьмой месяц от роду.

Наша семья жила тогда в Нацихари, так как отец еще в восемнадцатом году переселился в деревню и работал сперва в земотделе, а потом агрономом колхоза.

В один из жарких летних дней председатель колхоза Георгий Сескелашвили, по прозвищу Злой Георгий, собрал сельских ребятишек (среди них был, конечно, и я) и, обращаясь к нам, как ко взрослым, сказал:

— Чем день-деньской носиться без дела и гонять мяч, лучше бы вы помогли колхозу.

— Чем же мы можем помочь? Мы ведь еще маленькие, недоросли? — вкрадчивым тоном возразил самый смелый из нас, чернявый Лада.

— Будь ты недоросль, не был бы таким языкастым, ишь, какие ответы дает!

Мы рты поразевали, так нам понравились слова председателя. Видать, не зря о Георгии говорили, что он человек башковитый и сметливый.

Председатель тем временем удобно уселся на траве, достав из кармана табачный кисет. Ребята устроились вокруг него, а он задымил своей трубкой и сказал:

— Небось знаете, что колхоз обобществил скот?

— Знаем, — дружно подтвердили мы.

— Скот — это хорошо, только скоту еще корм нужен. Скот-то нам привели, а корм не принесли, ага! Корм себе оставили. Нате вам, принимайте скотину, и шут с вами, как хотите, так и кормите, мол. А колхозу откуда взять корм? Запасов у нас никаких, в долг никто не дает…