Любовь поры кровавых дождей - [122]

Как только наступало затишье, раздавался крик Резниченко:

— Учу, объясняю, что каждый снаряд должен быть вычищен и смазан маслом, а в твою голову ничего не лезет!

— Лезет-то лезет, но только это не моя обязанность. Это дело подающих. Потому их двое, а я один!

— Твое это дело, говорю, твое!

— Нет, товарищ сержант, в полевом уставе не так сказано! Вот извольте-ка, прочтите!..

— Плевать я хотел, что не так сказано, ты должен выполнять мои приказания!

— Нет, товарищ сержант, это самовольство. Я об этом комбату доложу.

— Если хочешь, самому командиру дивизиона докладывай. Напиши ему, дескать, Резниченко мной командует, посмотрим, что тебе скажут.

— А мне ничего не скажут, это вам скажут.

— Пускай скажут. Я на тебя возлагаю ответственность, а не на подающих. Ты должен ими руководить.

— Вот это совсем другое дело! Вы теперь совсем иначе говорите. Одно дело руководить, а другое — самому непосредственно выполнять. Этого я не могу делать. Я был директором самого большого салона, у меня было до шестидесяти человек подчиненных, а у вас всего-то семь!..

— Эй, Фрадкин, кончай базар! И кто только тебя сюда прислал, я того… — раздается сердитый голос командира огневого взвода лейтенанта Панкратова. — Да и ты хорош, Резниченко! Чего ты с ним торгуешься, чего нянчишься? Приказал — и кончен бал! Чтоб я больше не слышал ваших препирательств! Вы у орудия находитесь, не на ярмарке! Немцы в любой миг могут на нас пойти, а эти… тьфу! — плюется Панкратов.

Немцы и вправду «пошли». Это был второй день их наступления.

Бой начался ранним утром.

Впереди медленно ползли танки, за ними шли автоматчики.

В бинокль я хорошо видел вражеских солдат в темно-зеленой форме. Они сперва ехали на танках, потом спешились и продвигались вперед короткими перебежками.

В то утро я находился со вторым огневым взводом. Оба его орудия стояли в готовности для стрельбы прямой наводкой. Мы надежно замаскировали наши пушки, установив их в орудийные окопы, вырытые среди густого кустарника. Огневая позиция была выбрана с таким расчетом, чтобы немцы, наступавшие с юго-запада, не могли нас заметить.

Мой окоп находился между орудиями второго взвода. Это давало мне возможность наблюдать за расчетами и в случае необходимости руководить ими.

За нами вдоль огневой линии был вырыт достаточно глубокий и длинный окоп. По этому окопу можно было незаметно пройти от одного орудия к другому, что было необходимо и мне, и Панкратову.

Вот тогда-то я и присмотрелся впервые к работе Фрадкина-заряжающего. Этот человек, на первый взгляд такой неуклюжий и грузный, оказался ловким и проворным, чего никак нельзя было от него ожидать. Благодаря его точным и четким действиям ни один выстрел орудия Резниченко не запоздал. Едва успев выстрелить, он уже рапортовал о готовности орудия к новому залпу. Раза два даже сам сержант не выдержал и похвалил заряжающего:

— Молодец, Фрадкин, давай жми!

— Эх, сержант, сержант! Вы должны были видеть меня, когда я ухаживал за моей Надей! Я играл пудовыми гирями, как будто они были из ваты!

Фрадкин и в самые тяжелые минуты не терял охоты поговорить. Он заряжал орудие, а потом в ожидании команды Резниченко без умолку болтал, рассказывая что-то. Кому?.. Он и сам того не знал.

В такие минуты никто его не слушал, не до рассказов было, не до разговоров. Но Фрадкин, несмотря ни на что, все же рассказывал свои странные истории. Вероятно, этот бесконечный разговор помогал ему сохранять какое-то душевное равновесие.

Много раз случалось мне наблюдать такую картину: Фрадкин стоит, повернувшись лицом к подносчикам снарядов, и что-то с жаром им говорит. В то же время почти вслепую открывает казенник, оттягивая назад рукоятку, что является не легким делом, так как для этого нужна недюжинная сила. Он рассказывает и одновременно сильным движением правой руки засылает поднесенный ему снаряд в казенник орудия. Потом быстро рвет на себя рычаг. Раздается оглушительный грохот, из ствола вырывается пламя и дым. Сотрясаемая выстрелом, стальная махина силой орудийной отдачи откатывается назад. Но Фрадкин не смущается: он хватает за рукоятку скользящее назад орудие (точно так, как ухватывают за рога убегающего вола, чтобы остановить его) и опять открывает дымный казенник, чтобы в ту же минуту заслать следующий снаряд. И повторяется это до тех пор, пока взвод не прекратит огня.

Работает Фрадкин четко, но при этом ни на минуту не умолкает, продолжая что-то рассказывать. А ведь достаточно малейшей неточности, чтобы откатившееся назад орудие перебило ему обе ноги. Поэтому-то заряжающие одновременно с выстрелом отскакивают в сторону, чтобы откатившееся орудие его не задело. А Фрадкин работает совсем близко от орудия, точно бесстрашный тореро с разъяренным быком.

Однако все это я наблюдал тогда, когда враг находился не перед орудием Фрадкина, а где-то вдали, и мы вели огонь по невидимым целям.

Но как поступит Фрадкин, когда перед ним окажется не невидимая цель, а грохочущие танки и набегающие автоматчики? Сумеет ли он и в этом случае сохранить спокойствие и действовать расчетливо? Вот что волновало меня.

К вечеру 11 июля пришел новый приказ: мы должны были продвинуться вперед и занять позицию на правом берегу реки Луги. Стало известно, что немцы на рассвете следующего дня собираются форсировать реку Лугу, и их план мы должны во что бы то ни стало сорвать.