Любовь поры кровавых дождей - [106]

Никогда, никогда я не испытывал такого потрясения…

Тамара попрощалась со мной и ушла. И не плача, не опуская головы, а твердым шагом, гордо и уверенно.

Я больше не удерживал ее, не останавливал. Знал, что все напрасно. Тамара не из тех, кто изменяет своему решению. Но и мне понадобилось немало мужества и выдержки. Разве легко стоять и смотреть, как уходит от тебя любимая, уходит счастье, уходит жизнь, и молчать как камень!

Наверно, именно с того дня я стал скупым на слова, в чем меня часто упрекают…

Апрель 1945 года был на исходе. Приближался конец «третьего рейха». Наши войска вели бои в самом Берлине!

За несколько дней до капитуляции судьба вновь забросила меня в Ленинградский округ. После долгих колебаний я вновь очутился в знакомом стеклянном вестибюле.

— Товарищ Беляева по специальному заданию командования направлена в длительную командировку, — официально сообщил начальник госпиталя после того, как я поднял шум, выясняя, где Тамара.

…Я с трудом добрался до скамейки и до самого вечера не мог сдвинуться с места. Будто сквозь сон я видел, как мимо спешили сестры и врачи в белых халатах, — наверно, удивлялись моему странному поведению и тайком поглядывали на меня.

Уже стемнело, когда я услышал шум быстрых шагов: на скамью тяжело опустилась Нина Георгиевна, задыхаясь от быстрой ходьбы…

Она долго не могла отдышаться; судя по ее багровому лицу, она была очень взволнована. Ей, наверно, так описали мое поведение, что добрая женщина испугалась, как бы я не совершил какой-нибудь глупости.

Нина Георгиевна по секрету сообщила мне, что Тамару отправили на Дальний Восток начальником госпиталя. Увы, Тамара была уже вдовой…

Мы оба были удивлены и терялись в догадках, но тайна оставалась тайной: откуда нам было знать, что верховное командование готовилось к разгрому Японии и перебрасывало войска на Восток.

В тот вечер мы допоздна сидели в чахлом скверике и вспоминали, вспоминали Тамару…

Я не таясь рассказал о своей безумной выходке, вызванной ревностью. Нина Георгиевна сняла пенсне и вытерла слезы.

— Кто знает, если бы вы тогда постучали в окно, может, все сложилось бы иначе, — проговорила она мечтательно. — Тамара мне рассказывала: перед смертью отец, оказывается, советовал ей не отказывать тому майору, если он сделает предложение…

— Чрезмерная гордость и проклятая ревность помешали моему счастью…

— Если вы помните, я при первой же встрече сказала вам: «Дети, бедные мои дети, что знаете вы о любви?»

— Помню.

— Я хотела этим сказать: умеете ли вы ценить любовь, беречь ее?.. Поверьте, мой милый, излишнее самолюбие и беспочвенная ревность — злейшие враги любви!.. Недаром говорится: любовь замечает только розы, а ревность — только шипы.

То, что пожилые женщины любят читать наставления, я знал давно, но слова Нины Георгиевны заставили меня задуматься, и, кажется, кое-что в жизни стало мне более ясным…

С тех пор утекло много воды…

С Ниной Георгиевной я больше не встречался. Не знаю, жива ли она. Но как сейчас помню ее мудрые слова, которые до сей поры подтверждались опытом многих поколений, и, наверно, еще многие и многие смогут убедиться в их правоте: любовь замечает только розы, а ревность — только шипы…

Перевела А. Беставашвили.

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

Бронепоезд, куда месяца два назад меня назначили заместителем командира, стоял неподалеку от станции Синявино.

В ту пору вся 8-я армия, в состав которой мы входили, после неудачно закончившейся Синявинской операции очутилась в крайне тяжелом положении: контратака гитлеровцев была неожиданной и мощной, основной удар пришелся по соединениям наших войск на линии Мга — Синявино.

Бронепоезду по нескольку раз в день приходилось подъезжать к передовой и буквально на глазах у противника вести артиллерийский огонь по его укреплениям и живой силе.

Ни средств, ни времени для маскировки не было. Мы действовали в открытую, а это, как известно, дело очень опасное: достаточно повредить хотя бы небольшой участок пути впереди или позади бронепоезда, как он утрачивает свою подвижность и становится легкой мишенью для артиллерии и авиации противника.

Теплый солнечный сентябрь 1942 года выдался на редкость тяжелым. По крайней мере, раз десять на дню нас бомбили самолеты авиакорпуса генерала Кирхгофа. Не давала покоя и вражеская артиллерия. Немецкая артразведка действовала непрерывно: стоило заговорить нашим пушкам, как в ответ начинали ухать тяжелые дальнобойные орудия немцев, мешая бронепоезду вести прицельный огонь. Контрбатарейная борьба с каждым днем становилась все более беспощадной. За какой-нибудь месяц у нас не осталось ни одной боевой платформы, где бы не сменили пушку, а боевые площадки ремонтировались без конца. Не раз повреждали нам и бронированный паровоз; что же касается так называемого «черного», то есть обычного, немцы раза три превращали его в груду лома.

Но самое главное — более двух третей рядового и командного состава находилось в госпиталях и медсанбатах, и, несмотря на недавнее пополнение, ряды наши заметно поредели.

В придачу ко всему тяжело ранило командира бронепоезда и нашего военврача, а на молоденького фельдшера в случае серьезных ранений надежды было мало. Все это меня крайне тревожило.