Любовь поры кровавых дождей - [108]

Незаметно подкралась зима.

Белым саваном покрылись окрестности.

Нескончаемые снегопады и метели сковали действия вражеской авиации. А спад военных действий дал нам возможность передохнуть и выспаться в более или менее человеческих условиях. Ведь все лето и осень мы провели на боевых площадках. Там мы спали, ели, бодрствовали. И вот в конце концов появилась возможность вернуться на базу.

Эта столь желанная «база» представляла из себя десяток товарных вагонов, переделанных под жилье, так называемых теплушек. Среди них был один пассажирский вагон, который наши бойцы прозвали «салон-вагоном». Он предназначался для командного состава. К этому моменту я принял должность командира бронепоезда.

Этот «салон» с выбитыми стеклами я передал ВОСО — железнодорожной военной службе, а командиров подразделений разбил на две группы и распределил по двум теплушкам.

Благодаря такому нехитрому маневру время приведения бронепоезда в полную боевую готовность сократилось почти наполовину, поскольку обе командирские теплушки теперь находились в начале и конце состава, в непосредственной близи от орудийных расчетов. В случае тревоги, когда доли секунды могли решать порой все, солдатам и офицерам приходилось пробегать до своих орудий гораздо меньшее расстояние. Старшим в первом вагоне был я, во втором — комиссар.

Кроме нас, то есть меня и комиссара, в каждом вагоне находились по четыре офицера. Со мной были командир второго огневого взвода лейтенант Черныш, командир пулеметного взвода старший лейтенант Панов, железнодорожный техник младший лейтенант Переяславцев и командир прожекторного взвода лейтенант Сенаторов.

Врача комиссар поселил в своем вагоне. В отличие от нашего, вагон комиссара охочие до всяких прозвищ солдаты прозвали «камбузом», потому что комиссар Яблоков каждое утро вызывал к себе старшину с поваром на предмет составления меню. Вызывал он их даже тогда, когда «меню» составлять было не из чего — на складе оставались одни лишь сухари и соевые бобы.

Комиссар Яблоков считал себя человеком долга и уделял внимание не только существу дела, но и формальной его стороне.

Прошло три-четыре дня с тех пор, как начался снегопад, мы получили приказ немедленно отбыть на станцию Усачи, километрах в восьмидесяти от передовой. Мы долго не могли оправиться от удивления, думали, гадали, да так и не поняли, чем это решение вызвано, а прибыв в тыл, совершенно сбились с толку: ни единой живой души, ни единой избы, ничего, кроме жалких развалин да двух железнодорожных путей, засыпанных снегом.

Но приказ есть приказ, и наш бронепоезд остановился точно в указанном месте. Начальству, как говорится, виднее. Утешиться, кроме как этой старой истиной, было нечем, и мы терпеливо стали ждать, как говорится, «дальнейшего развития событий».

Вокруг царила такая тишина, что недавний адский грохот казался нам сном, и мы порой забывали о войне. Более того, не испытай ее на собственной шкуре, мы с трудом представили бы среди этой тишины, что такое война.

Жизнь медленно вошла в спокойную колею. Личный состав поезда отдохнул, нервное напряжение спало. Не мывшиеся месяцами, мы, точно дети, блаженно плескались в деревянных кадках и неистово парились на ступенчатых полках русской бани.

Километрах в двадцати от места стоянки бронепоезда находился продуктовый склад, к которому нас прикрепили.

Ребята быстро поднабрались сил, порозовели, и вот уже позабытые звуки гармони заполнили тишину.

Аппетит, говорят, приходит во время еды. А я бы сказал, что аппетит на фронте приходит в перерыве между боями. Дневного рациона, хотя нас кормили куда лучше прежнего, не хватало, но тем не менее лица у ребят заметно округлились, посветлели, ходили они с высоко поднятыми головами.

Долгие зимние ночи и непривычный покой еще больше сблизили нас, и я постоянно испытывал такое чувство, словно мы все давным-давно знаем друг друга. Но был один человек, который оставался среди нас загадкой: всегда улыбающийся и всегда приветливый доктор. Мы, можно сказать, знали друг о друге все, о нем же никто ничего не знал. Сам он о себе не рассказывал, хотя ему многие открывали душу.

Все, что он делал, делал спокойно, не суетясь и с охотой. Бывают же такие люди: человек самое обыкновенное дело делает, а залюбуешься. Особенно хорошо умел он разжигать печурку. Какие бы сырые ни были дрова, какая бы сильная метель ни мела на дворе, мгновенно в чугунной печурке начинал гудеть огонь, и райское тепло разливалось по изрешеченному пулями дощатому вагону…

И сейчас, как живого, вижу этого крепко сбитого, рослого мужчину. Вот он опускается на корточки и небольшим саперным топориком неторопливо колет дрова; часть поленьев кладет в печку, часть перебирает, складывая крест-накрест, чтобы лучше сохли, и, улыбаясь, рассказывает нам занимательную историю…

Рассказывать он был мастер… Только вот о себе никогда ничего не рассказывал, все о ком-нибудь или о чем-нибудь. Мы знали лишь, что он трижды был тяжело ранен и каждый раз возвращался на фронт, не дожидаясь, пока раны окончательно зарубцуются.

Я интуитивно чувствовал, что не эти незалеченные раны причина боли, затаившейся в его глазах, что на сердце у него лежит иная тяжесть. Но я не расспрашивал его ни о чем, зная наверняка, что рано или поздно все узнаю, — такова уж фронтовая дружба, она делает человека более доверчивым и откровенным.