Любовь по-санкюлотски - [43]

«Мне было очень трудно, — позднее написала она, — разобраться в тех мыслях, которые пришли мне в голову от этой сцены; всякий раз, когда я начинала думать об этом, меня охватывало непонятное волнение, делавшее всякое размышление утомительным. В конце концов, какое зло он причинил мне? Никакого. Стоило ли мне об этом кому-то рассказывать? Я не знала, как это сделать, и это было единственным, что удерживало меня. Должна ли я была сердиться на него? Это казалось сомнительным. Да к тому же сравнение с рисунками казалось мне неправильным, и это удивляло меня; ко всем размышлениям примешивалось любопытство, и это маленькое беспокойство подымало мне настроение.

Несколько дней я совсем не появлялась в мастерской. Я видела, как этот молодой человек ужинал, когда отец мой допустил его и еще двух подмастерьев к столу, но ничто не могло повлиять на ту патриархальную степенность, которая всегда царила за столом.

Нетерпеливый молодой человек сумел улучить момент, когда я была одна на кухне, и подошел ко мне.

— Вы на меня все еще сердитесь?

— Конечно.

— Но я же не сделал вам ничего плохого.

— Вы совершили гнусный поступок.

— Вовсе нет! Ваша мамочка точно так же играет с вашим папочкой и ничуть не боится этого.

— Вот еще! Это ложь! Вы ужасно распущенны!

— Клянусь вам, что я в этом уверен. Но они это делают по-другому; если хотите, я могу вам показать как!

— Я не желаю этого знать! Оставьте меня в покое!

— Хорошо, я больше вам ничего не скажу; но не сердитесь, а лучше придите в мастерскую так, чтобы вас никто не видел. Придете, не так ли?

— Да, да, прощайте! И я убежала».

Собираясь прийти в мастерскую, Манон, сама того не подозревая, готовилась познать новые ощущения… Послушаем же ее:

«Однажды, когда мне пришлось некоторое время работать рядом с отцом, а его вдруг куда-то позвали, и я собралась уже было выйти вслед за ним из мастерской, как вдруг услышала непонятно откуда донесшийся звук какой-то фанфары, раздававшийся над Новым Мостом, неподалеку от которого, в доме на набережной Орлож, на третьем этаже, была наша квартира. Я подняла голову и встала на табурет, поскольку из-за высокого подоконника и маленького своего роста не могла видеть, что там происходило.

— Вам лучше встать на верстак, — сказал мне молодой человек и помог влезть на него.

Все остальные вышли для того, чтобы поближе увидеть, что там происходило, а он остался позади меня; когда я начала слезать, он взял меня под мышки, приподнял, прижимая к себе так, что мои юбки задрались; я моментально оказалась у него на коленях, поскольку он одновременно сел на стул, и почувствовала, как позади меня шевелилась эта необычная штука…

— Да отпустите же меня, мсье.

— Как, вы все еще боитесь меня? Я ведь не делаю с вами ничего дурного.

— Я хочу уйти, моя одежда…

— Ну, вашу одежду я сейчас приведу в порядок.

Он дерзко поднес руку туда, где еще ничто не бывало, и начал гладить. Я попыталась защищаться, стараясь оттолкнуть его руки, сменить положение, стала ногами на пол и заглянула в его лицо. Меня охватил ужас: глаза его едва не вылезли из орбит, ноздри расширились, я едва не потеряла сознание. Он заметил мое состояние, и его возбуждение вроде бы прошло; лицо его приняло нежное выражение, и он постарался всячески успокоить меня, не желая выпускать меня в таком испуганном состоянии.

С тех пор я стала смотреть на него почти с отвращением, его присутствие было мне неприятно, я стала печальной, считала себя оскорбленной, стала пугливой и застенчивой. Мать вскоре заметила, что меня что-то тяготит, и в ответ на ее вопрос, куда подевалась моя жизнерадостность, я решилась рассказать ей обо всем, что произошло…

Волнение матери и ее испуганный вид очень меня огорчили. В отчаянии от мысли, насколько она была близка к тому, чтобы потерять плод всех ее усилий, и, быть может, опасаясь того, что я от нее что-то скрыла, она засыпала меня наводящими вопросами, чтобы случайно не рассказать мне больше того, что я уже узнала, а также чтобы убедиться в том, что я не узнала большего»[110].

Манон была так смущена дерзким поступком резчика, что это надолго вызвало у нее полнейшее отвращение к молодым людям.

Когда ей исполнилось шестнадцать лет, она оказалась в центре внимания всего острова Сите. Красивая, с тугой развитой грудью, приятной фигурой и живыми глазами, она была, как говорят, «тайной и будоражащей мечтой» всех мужчин квартала…

В 1770 году отца начали непрерывно осаждать претенденты на ее руку. Вначале Манон смеялась:

— Скажи этому господину, что я не собираюсь бросать мои книги из-за какого-то мужчины.

Потом она стала сердиться. Желания, которые она помимо своей воли вызывала у мужчин, были ей противны. Она с отвращением вспоминала молодого резчика, его безумное лицо, сумасшедшие глаза и перекошенный рот и вновь и вновь испытывала обиду. Будучи высокообразованным человеком, она воспринимала брак только лишь в виде союза двух утонченных разумов, подобных Плутарху, Вольтеру, Жан-Жаку Руссо, которые могли все ночи напролет вести философские беседы.

А те предложения о замужестве со стороны молодых людей, ни разу с ней не переговоривших, делали неясной перспективу подобного союза…