Любовь напротив - [5]

То, что тогда случилось, отметило меня своей печатью на всю жизнь, и с тех пор я так и не смог избавиться от почти ирреального эротизма светящихся образов, потрясших мои чувства в тот яркий день на берегу озера. «Какой же ты хорошенький», — повторяла Роберта, лаская меня. Я и в самом деле был очень красивым ребенком. Должен признать, меня всегда сопровождало умильное сюсюканье — не только в детстве, но и в переходном возрасте, что бывает гораздо реже. К счастью, природа не умалила той красоты, что дала… если не считать того, что из невинного дитяти я превратился, в чем несложно убедиться, в откровенно тщеславное существо. Что это он о себе вообразил, подумают люди. И я согласен с ними! Нет ничего более отвратительного, чем разыгрывать из себя в этой ситуации само олицетворение скромности. Если человечество испокон веку не только терпело, но и поощряло артистов, то не значит ли это, что оно с самого начала стремилось к самопознанию, создавая тот идеальный образ, с которым могло бы сопоставлять себя? Артисты были кудесниками этого человечества, щедро делясь с ним своей красотой, чтобы оно, в свою очередь, могло отразиться в ней. Поскольку в красоте кроется смысл жизни. В противном случае, не пришлось ли бы нам ее воображать? Именно поэтому я всегда чрезвычайно кичился своей красотой, и это чувство покинет меня разве что тогда, когда я перестану получать кайф от собственного отражения в обращенных ко мне восхищенных взглядах. Сравнение человеческого взгляда с зеркалом выглядит до смешного тщеславным, не правда ли? Но, по-моему, суть всех остальных людей сводится как раз к тому, чтобы отражать мой образ. И их взгляды показывают меня таким, каким я хотел бы, чтобы меня видели. Добавлю, что если в мире есть человек, которого я предпочел бы всем прочим, то это, конечно же, я сам. И если я себя люблю, то это потому, что я красив. Да, я люблю себя с достаточной долей цинизма, равнодушия и отстраненности, осознавая, что, родись я уродом, то при сильном желании стал бы красивым, как стала «красоткой» Барбра Стрейзанд[9], которой благодаря силе воли и мощи личного характера удалось изменить представление о «красоте». Нет, я не смог бы не любить себя! Как не смогла не любить себя и Барбра Стрейзанд. Осмелюсь утверждать: я не выношу уродов… или тех, кто с простодушным безразличием относится к своей некрасивой внешности; более того, я их ненавижу, ибо они не способны стать создателями собственной красоты. Я их ненавижу до такой степени, что даже не понимаю, как они выносят сами себя… Ведь они знают, что стоит им захотеть, стоит пожелать стать артистически красивыми… или, скажем так, стоит им страстно захотеть быть похожими на красивую мечту, порожденную артистами, которыми обзавелось человечество, и они ею стали бы, обрели бы свою красоту! Это точно, поскольку в каждом из нас дремлет талант артиста… а значит, и соавтора нашей собственной красоты. Но вместо того, чтобы действовать, ставить перед собой какую-то задачу, создавать формулу собственной красоты, идти вплоть до переосмысливания существующего представления о «красоте» — почему бы и нет? — они довольствуются своей телесной оболочкой, потому как скорее удавятся, чем воспримут иной образ жизни, нацеленный на бегство от невыносимого осознания своего уродства.

Вам когда-нибудь доводилось представлять себе двух некрасивых голых людей, лежащих в постели? Не будем говорить о ногах! Вы когда-нибудь пробовали представить себе тело по форме ног? А два тела, исходя из двух типов ног? Так вот, хватало ли у вас смелости положить их нагишом на кровать под такой же голой лампочкой? Я знаю, вы мне скажете: «современные» художники превратили этот ужас в шедевры. И я отвечу, что именно по этой причине ненавижу «современную» живопись и этих художников, которые вместо того, чтобы быть кудесниками, создателями возможной «красоты», довольствуются отображением мира в том виде, в каком он сам себе противен. Именно поэтому я не люблю живопись. Впрочем, так же, как и запахи. Короче говоря, я не люблю материю. И, значит, из двух моих я — отражения и тела, рукой которого я пишу эти строки, — я всегда буду отдавать предпочтение тому, что напротив: бесплотному.

Я снова возвращаюсь к своей страсти — кинематографу. Фильм — это не что иное, как свет; у него нет запаха, он ничего не весит, никто в нем не стареет; а нематериальность, что бы он собой ни являл, помещает его в рамках истинной красоты. И если я думаю о… скажем, Рамоне Новарро[10] или Джоан Кроуфорд[11], или Джин Харлоу[12] — беру первых, кто приходит мне в голову, — то представляю их себе только в виде световых знаков, и никак иначе. Нет! Я никогда не думаю о них, как о материальных, осязаемых и обоняемых существах, и уж тем более как об объектах сексуального влечения, разве что лишь тогда, когда воображение создает световой член — чистый, как лазерный луч, пронзающий все другие пятна света. Кто такой дон Жуан, если это не чистый луч, сжигающий все, на что попадает? Мне нравится представлять член дон Жуана в виде светового клинка, блистающего в темном зале. Все, к чему он прикасается, сгорает навсегда, потому что дон Жуан на самом деле — световой образ. В некотором смысле Тирсо де Молина