Любовь надо заслужить - [7]

Франко вытирает без того чистые губы большой белой салфеткой.

— Я был уверен, что только ты сможешь, ну, вроде как выполнить предназначение. Нелепое убеждение, но я его не стыжусь.

Не стыдится, а щеки покраснели.

Может, от еды или от вина.

— Semel in anno licet insanire[5]. Ты — мой единственный раз в году, ты всегда им была.

Хочу ответить, что его надежда на то, что я смогу раскрыть семейные тайны, совсем не кажется мне глупостью, но официант опережает меня своим вопросом:

— Что подать на второе? Как всегда, запеченные овощи? Или, может быть, жаркое?

Конечно, он заметил мой живот, намекает, что беременные едят за двоих. Прописная истина, и в моем случае это так: я ем гораздо больше, чем обычно.

Франко жестом дает понять: «Я больше ничего не буду, а ты бери что хочешь».

— Пожалуйста, овощи гриль и двойную порцию крокет с соусом, — я заказываю самое дорогое блюдо меню, чтобы порадовать официанта. Хочу отблагодарить его за наше тридцатилетнее знакомство, хотя за все время так и не удосужилась узнать его имя, правда, не по своей вине — просто мои родители всегда были патологически закрытыми людьми. Действительно, официант не может сдержать радости:

— Отлично! На здоровье. Когда ожидаете прибавления? Можно поздравить профессора, ведь он станет дедушкой? — и рассыпается в любезностях, глядя на моего отца, а тот от смущения лишь улыбается и кивает.

Теперь профессору придется выучить новую роль — роль дедушки.

Альма

Я снова вспоминаю наше детство. Наши игры, семейные поездки на машине. И летучих мышей.

Летом в деревне окна часто оставляли открытыми, и вечером, если горел свет, к нам обязательно залетала летучая мышь — существо, которое приводило маму в паническое состояние. Мама кричала: «Джакомо, Джакомо, скорее! Она здесь!»

Прибегал отец и начинал наступление на комнату, захваченную врагом, тесня неприятеля к окну взмахами швабры. Мы обожали эту сцену: испуганная мама, спешащий на помощь папа — рыцарь, побеждающий дракона, а иногда мы специально не закрывали окна и включали свет. Утром искали выброшенный во двор трупик мыши — маленькое тельце, покрытое мягкой шерсткой.

Чтобы искупить нашу жестокость, я решила, что убитых летучих мышей мы будем торжественно хоронить под ореховым деревом, со свечками и венками из полевых цветов.

Отец покончил с собой в этом доме. Я нашла его там.

Сказать, что нашла — не совсем верно. Я услышала. И когда услышала, сразу поняла, что это за звук. В последние дни я знала и боялась, что он может застрелиться. Ужасно признаться, но тогда я почувствовала облегчение — освобождение от страха, что он может сделать это. Дорого же я заплатила потом за это освобождение!

После исчезновения Майо отец очень изменился. Помогал полиции вести расследование, но и сам не терял времени даром. Такую решимость, такую изобретательность он не проявлял даже в лучшие времена. Как будто они с мамой поменялись ролями: она — пассивная, он — деятельный, неутомимый. Он съездил в Рим, в Министерство внутренних дел. Нанял частного детектива, поговорил с родителями друзей Майо, стал завсегдатаем баров, куда те ходили, расспрашивал управляющих, торговцев наркотой, случайных прохожих.

— Я найду его, Франческа, найду, — повторял он маме, — вот увидишь, обязательно найду.

Не нашел.

Майо растворился в тумане.

Мы так и не выяснили, кололся ли он в тот вечер, и если да, то с кем, и все же знали, что он был под кайфом, ведь он и дня не мог прожить без героина. Его следы затерялись субботним днем: последним, кто его видел, была кассирша кинотеатра, где он смотрел «Предзнаменование», американский фильм ужасов, первый дневной сеанс.

Я думаю, он пошел в кино один, хотел найти место, чтобы уколоться, или укрыться, или поспать. С тех пор, как он подсел на героин, он ничего не читал и не ходил в кино, словно отупел. Его приметила старушка–кассирша, в пять он вышел из кинотеатра на пьяцца Карбоне. Она узнала его по ремню с металлическими заклепками на фотографии, опубликованной в газетах.

В этом районе было как минимум два места, где торговали наркотой, но никто не признался, что продал ее Майо. Впрочем, также осталось неизвестным, кто продал «дурь» Сандро и Ренато, двум парням, умершим в ту ночь.

Отец встречался с их родителями, показывал им фотографию Майо, но они сказали, что никогда его не видели. Они не знали, завидовать нам или сочувствовать. Да мы и сами не представляли, что лучше — найти тело или продолжать отрицать трагический конец.

Необыкновенная энергия моего отца мало–помалу угасала. Вечером, в день моего последнего экзамена, летним вечером, наполненным липовым ароматом, как и тогда, когда все началось, мы пошли ужинать в ресторан, куда часто ходили все вместе, вчетвером.

Мама пыталась улыбаться, но ей нездоровилось, она почти ничего не говорила. Мы заказали угорь и белое вино, но никто не ел. Отец выпил три бокала вина и тихо заплакал. Было жарко и душно, слезы капали прямо в тарелку. Он не смотрел на нас, сидел неподвижно. Мама обхватила голову руками.

Я подумала тогда, что моя жизнь кончена, я хорошо это помню. И помню, что мне показалось это несправедливым, незаслуженным.