Любовь - [11]

Меня очень заинтересовали все эти детали местного быта, которые сообщил мне Манасиев. Вальс кончился вовремя — он совсем запыхался и лоб у него побледнел.

Рассказывать дальше подробно мне не хочется. Я протанцевала еще несколько танго и фокстротов. Меня приглашали все, кроме бухгалтера. Что он против меня имел, было непонятно.

Директор провозгласил во всеуслышание, что намерен меня пригласить, и самолично выбрал мелодию для нашего танца. Это было танго, модное еще до последней войны. Но, как и большая часть других мелодий, оно было заново аранжировано. Если внушить себе, что ты на концерте «старые мелодии, спетые по-новому», это испытание можно легко перенести. Понемножку я привыкла, некоторые мелодии даже стали казаться мне приятными и эффектными. Видно, не так много нужно, чтобы перестроить свой вкус... Вообще, вероятно, вкус — понятие растяжимое. Я подумала, что, если б моим друзьям взбрело в голову вернуться к этим ритмам и мелодиям, к танцам в обнимку, это показалось бы им совершенно новым и неизвестным. А этого достаточно, чтобы стать модерновым. Я с любопытством жду такого дня... Сейчас мы танцуем, чтобы выразить себя. Никто другой нам не интересен. Но я часто замечала, как в глазах рождается дикая скука. Потому что очень скоро ты себя исчерпываешь. Разнообразия ради мальчик и девочка, пропустив по рюмке коньяка, готовы отплясывать хоть на стенке... Вот бы посмотреть, как они, обнявшись, будут танцевать танго!

А в тот вечер я танцевала в объятиях директора. И это было довольно-таки неприятно. Директор делал большие шаги, я едва за ним поспевала. От него несло сливовицей, руки у него были влажные. Но забавнее всего было выражение его лица — застывшая улыбка и мечтательный взгляд говорили о том, что он по макушку ушел в это самое танго. Может быть, он что-то вспоминал или настоящее так на него действовало. Во всяком случае, он наполовину отсутствовал, и я ощутила неуверенность и неловкость вроде той, что почувствовала в ту осеннюю ночь с Павлом.

После танго со мной вдруг что-то случилось. Я сидела и пила коньяк, который мне принес человек с усами, — я еще не знала, как его зовут. Директор возился с музыкальным автоматом. Архитектор и Манасиев, сидя рядом, разговаривали. Вернее, говорил один Манасиев, а архитектор, изрядно нагрузившийся коньяком, только слушал и кивал — лицо у него было красное, глаза блестели. После двух-трех глотков коньяка я вдруг почувствовала не то чтобы ненависть к этим людям, но явную неприязнь. Ничего они мне не сделали, все вели себя так, будто я им ужасно симпатична, но во мне помимо воли нарастала жуткая антипатия ко всей этой компании. Я сознавала, что несправедлива к ним, но не пыталась противиться овладевшему мной настроению. Знала, что бесполезно. И не потому, что эти люди были мне чужие. Я вообще-то и любопытна, и общительна. Но бывает, что в какой-то момент — вот как в тот раз — мое любопытство не выдерживает долгого ожидания. Все начинает повторяться. Тогда меня охватывает скука. Но в тот вечер дело было не только в скуке.

Тут меня пригласил усатый. Пожалуй, лучше называть его каким-нибудь именем, а то неудобно рассказывать. Допустим, что его зовут Стефан.

— Хорошо, что вы приехали, — сказал Стефан. — Скука была смертная.

— Я это уже слышала.

— Трудно быть оригинальным.

— Очень жаль, что вам это трудно.

— Вы злая?

— Злая.

— Почему?

Господи, что за вопрос! Я взглянула на него. Он показал мне язык. Я чуть не засмеялась. Ужасно смешно, когда человек с усами показывает язык.

— Вот теперь вы оригинальны... А на руках вы умеете ходить?

— Нет.

— А что вы умеете?

— Стоять на голове.

— А ну-ка!

— Хотите?

— Да!

Мы остановились. Стефан подошел к стене. Наклонился, стал на голову, подбросил ноги вверх и оперся ими о стену. Брюки сползли и собрались гармошкой.

Так он простоял несколько секунд.

Не знаю почему, но мне вдруг стало стыдно. Не за него, а за себя.

Раздались аплодисменты. Хлопал хмурый Манасиев. Архитектор смотрел остекленевшим взглядом, как загипнотизированный. Я ждала, что директор завопит «бра-а-ава», но он молча стоял около музыкального автомата, и на его лице появилась презрительная усмешка.

Стефан встал на ноги, и мы продолжали танцевать как ни в чем не бывало.

— Могут существовать, — сказал Стефан, — две причины, по которым вы задираете людей. Или вы нахально самоуверенны, что не предполагает... особого ума, или, наоборот, вы совершенно не уверены в себе и прикрываете это нахальством. Я предпочел бы второй вариант.

Здесь я дала маху, отнесясь к этому разговору всерьез.

— Возможна и третья причина! — сказала я.

— Какая? — спросил усатый насмешливо.

Какая? Я вдруг так обозлилась, что у меня аж ноги подкосились. Я онемела от злости. Бросив партнера, я почти вслепую пересекла столовую, прошла по коридорам и очутилась у себя в комнате.

Здесь со мной продолжало твориться что-то странное. Сначала я ощутила удовлетворение от того, что удрала от этих господ, но оно быстро исчезло, осталась одна злость, но и она тут же начала трансформироваться во что-то другое, пока наконец мне не стало ужасно жалко себя и я не разревелась. Сначала я всхлипывала без слез, кусая пальцы, потом из глаз потекли струйки, и носовой платок враз намок. Не знаю, долго ли я плакала.