Любовь к жизни. Рассказы - [286]

Эл-Су приспособилась к большому дому и его нравам так же легко, как прежде приспособлялась к миссии Св. Креста и тамошним порядкам.

Она не старалась наставить своего отца на путь истинный и направить стопы его к Богу. Правда, она укоряла его, когда он пил слишком много и напивался; но вмешивалась она только ради его здоровья.

Веревочный запор большого дома всегда был спущен. Без конца то приезжали, то уезжали. Стропила большой палаты дрожали от смеха и песен. За столом сидели люди со всего света и вожди дальних племен – англичане и жители колоний, сухощавые янки и жирные служащие крупных компаний, ковбои из западных штатов, моряки, охотники и погонщики собак, принадлежавшие к двадцати разным национальностям.

Эл-Су вдыхала космополитическую атмосферу. Она говорила по-английски так же хорошо, как и на родном наречии, и пела английские песни. Она знала отживающий индейский церемониал и умирающие традиции. И при случае умела носить одежду дочери вождя своего племени. Но большею частью она одевалась, как одеваются белые женщины. Она недаром занималась в миссии рукоделием и была прирожденной художницей. Мастерила она платья белых женщин сама – и умела их носить.

В своем роде она была так же своеобразна, как и отец; и положение, которое она заняла, было столь же необычным, как и его. Она была единственной индеанкой, равной по социальному положению всем белым женщинам, жившим на станции Танана. Она была единственной индеанкой, которой белые мужчины делали почтительные предложения руки и сердца. И она была единственной индеанкой, которую не оскорблял ни один белый.

Ибо Эл-Су была красавицей. Красота ее была красотой индеанки: сила и очарование внутреннего огня, независимо даже от черт лица. Поскольку речь идет об одних чертах лица и линиях тела, она представляла классический индейский тип. У нее были и черные волосы, и нежно-бронзовый цвет кожи, и черные глаза, блестящие и смелые, сверкающие, как клинок, и гордые; у нее был изящный орлиный нос с тонкими дрожащими ноздрями, выдающиеся скулы, не слишком широкие, и тонкие губы, не слишком сжатые.

Но поверх сего и сквозь все пробивалось ее пламя – непреодолимое нечто, что было ее душой, что мягко и тепло горело в ее глазах, заливало ее щеки, раздувало ноздри, двигало ее губами; а когда губы были в покое, оно все же лежало на них, и губы, казалось, дрожали от его присутствия.

К тому же Эл-Су обладала остроумием, редко задевавшим кого-нибудь серьезно, но умевшим ловко отыскивать простительные слабости. Ее насмешливый ум играл, как мерцающее пламя, и во всех окружающих пробуждался ответный смех. И вместе с тем она никогда не была в центре. Этого она не допускала. Большой дом и все, чем он был замечателен, принадлежало ее отцу. И до самого конца по дому двигалась героическая фигура его хозяина, коновода всех кутежей, законодателя племени.

Правда, когда силы стали покидать его, она взяла из его рук часть ответственных обязанностей. Но, по-видимости, он все еще правил, часто засыпая за столом, – развалина, и все же как будто руководитель пиршества.

По дому двигалась также фигура Порпортука; он зловеще покачивал головой, неодобрительно оглядывался вокруг и платил за все. Не то чтобы он действительно платил. На самом деле он соблюдал свой интерес таинственными путями и из года в год поглощал все имущество Клаки-На. Порпортук однажды взял на себя смелость пожурить Эл-Су за расточительный образ жизни в большом доме – это было тогда, когда он почти поглотил последние остатки богатства Клаки-На, – но ему никогда не пришлось повторить свой выговор. Эл-Су, как и ее отец, была аристократкой; как он, презирала деньги и, как он, обладала сильным чувством чести.

Порпортук нехотя продолжал одалживать деньги, и всегда они рассеивались золотой дымкой. Эл-Су твердо решила: отец ее должен умереть, как жил. Он не должен познать горечь падения: так же широко должны раскрываться двери для гостеприимства, а пиры не прекращаться. Когда наступил традиционный голод, индейцы с воем приходили к большому дому и уходили довольные. Когда денег не было, занимали у Порпортука, и индейцы все же уходили довольные. Эл-Су с успехом могла бы повторить вслед за аристократками другой страны и иной эпохи, что после нее – хоть потоп[95]. В данном случае потоп олицетворялся Порпортуком. При каждой новой ссуде он все более откровенно глядел на нее как собственник и чувствовал, как в нем закипает давнишний огонь.

Но Эл-Су не обращала на него внимания. Не смотрела она и на белых людей, которые хотели обвенчаться с нею в миссии по всем правилам – с обручальным кольцом, священником и Библией. Ибо на станции Танана жил юноша Акун, человек ее крови, ее племени, ее деревни. Он был силен и красив – так ей казалось, – славный охотник, побывавший в далеких странах, и очень бедный. Он повидал много неведомых мест: ходил и в Ситку, и в Соединенные Штаты, пересек континент до Гудзонова залива и обратно и на тюленебойном корабле плавал в Японию и в Сибирь.

Вернувшись с поисков золота в Клондайке, он пришел, как обычно, в большой дом, чтобы дать отчет старому Клаки-На о том мире, который он видел. И тут он впервые увидел Эл-Су, через три года после ее возвращения из миссии. С тех пор Акун перестал странствовать. Он отказался от двадцати долларов в день: их он раньше зарабатывал как лоцман на больших пароходах. Он немного охотился и ловил рыбу, но никогда не отходил далеко от Тананы и бывал в большом доме часто и подолгу. И Эл-Су сравнила его со многими людьми и нашла, что он хорош. Он пел ей песни, горел и пылал, пока вся станция Танана не узнала, что он ее любит. А Порпортук только осклабился и ссужал все больше денег на содержание большого дома.