Любовь к деньгам и другие яды. Исповедь адвоката - [4]

Этот упрек адресован и лично мне.

В свое оправдание могу сказать лишь, что понятия не имел о том, что буду адвокатом: родители планировали меня музыкантом.

Я окончил музыкальную школу и поступил в музыкальное училище на факультет «Теория музыки», которое и окончил с отличием, получив квалификацию преподавателя музыки в специализированных музыкальных школах.

К тому времени я очень твердо решил оставить музыку. Если верить Бетховену, музыка — язык Создателя, и в этом случае святая обязанность каждого, кто не может говорить на нем с должной страстью и самоотречением, — замолчать.

Родители были против. Родительская любовь — страшная сила, способная, опережая время, строить на песке гигантские замки своих надежд, и ничто так не оскорбляет ее, как наше нежелание жить в них.

Однако мое решение стать адвокатом — третьей, по родительской шкале полезности, профессией в мире после музыканта и врача — несколько примирило семью с моим непослушанием.

С благословения семейства я поступил в университет на факультет с гаррипоттеровским названием «Правоведение», которое и окончил, став «правоведом».

А потом, попрощавшись с родными, купил билет на поезд до Москвы.

Приезд

Хорошо в вагоне. В поезде ты всегда немножко дома. На тебя снисходит осознание спокойного, добродушного превосходства над окружающим миром. Ты — избранный.

Ты знаешь свое будущее на много часов вперед, и настоящее уже не несет в себе той беспокойной неопределенности, что легко читается в глазах людей, беспорядочно движущихся в броуновском привокзальном хаосе.

Вот ты, в сто первый раз проверив деньги и документы, выходишь из мягкой тишины вагона на перрон поцеловать родных и окунуться в перронную лихорадку.

Ничего, у тебя теперь к ней иммунитет: ты находишься в бухте Определенности, посреди Океана Всяческой Суеты.

Ты — пассажир.

Прощание, слезы, поцелуи и торопливые напутствия, от которых, несмотря ни на что, тоскливо сжимается сердце: ты покидаешь дом.

Но прощальную тоску как рукой снимает, когда ты садишься у окна, включаешь музыку Рахманинова и едешь. Нет ничего более жизнеутверждающего, чем движение, особенно если это — движение в нужном тебе направлении.

Конечно, ты не можешь знать, чем кончится твое путешествие, ибо ничто не может противостоять Великой и Ужасной Необходимости, с одинаковой легкостью уничтожающей народы и разбивающей сердца, и даже сам Создатель с опаской смотрит на свое творение.

Никогда и ничто в этом мире не появится и не исчезнет без Необходимости на то. И лишь одна только Неизвестность до времени укрывает нас от ее недремлющего ока.

Я заснул, и мне приснился Кот.

Именно так, с большой буквы. Кот прижился у нас в доме, когда мне было восемь лет, и получал ночлег и еду за то, что ловил крыс и мышей: дед никого не кормил просто так.

Пришел больной, паршивый и умирающий Кот как-то вечером и лег на пороге — просто не дополз до входа. Вся голова кота была в крови, на месте левого глаза — гноящаяся рана. Псы подняли лай, но подходить близко почему-то не решались. Выйдя на шум и отогнав собак, дед поднял подыхающего кота на руки, коротко взглянул на рану и унес умирающее животное в дом.

Дед выхаживал его сам, и пока тот был слаб, старик поил его молоком из стеклянной пипетки, что-то приговаривая. Через пару недель Кот стал выходить на улицу, через месяц ушел из дома на ночь и к утру вернулся с огромной дохлой крысой в пасти. Увидев это, дед кивнул, и Кот заслужил свое место у домашнего очага.

Полностью зажив, пустая глазница перекосила всю усатую морду так, что и здоровый глаз вытянулся чуть не в щелку. Когда Кот выздоровел и стал весить с полсобаки, а шерсть его залоснилась, как бархат, его единственный узкий и желтый, как луна перед бурей, глаз видел, я уверен, ничуть не хуже, чем некоторые люди видят обоими. Кот никого на свете не любил, но деда любил, как может любить только кот: до первой разности в интересах. Меня он терпел и по-своему даже уважал, однажды не расцарапав мне ногу, когда я впотьмах наступил ему на хвост.

Наши дворовые псы — три матерые, злющие кавказские овчарки, все кобели старых пастушьих, мешанных с самими горными чертями кровей, — ясное дело, невзлюбили нового жителя, платившего им, к слову, таким презрением, что, казалось, и не замечал их ненависти вовсе.

Собаки сидели на цепи днем, ночью спускались погулять. Именно погулять, так как забор у деда держался не высотой и крепостью, а репутацией хозяина, так что работы у собак было не много.

Кот тоже в основном гулял ночью, днем спал в доме, спасаясь от жары. В конце концов и произошло то, что обязательно должно было произойти. Ксеро — самый младший и сильный из собак, огромный и очень злой даже для своей породы, невзлюбил Кота больше остальных. Молча он наблюдал за ненавистным пришельцем через прутья вольера.

Как-то ранним вечером дед пошел выпустить псов из вольера, Кот же, на свою беду, как раз возвращался в дом после двухдневного отсутствия. Дед, в сумерках не приметив кота, открыл дверь собачьего вольера. Без звука Ксеро рванул вперед и в два прыжка очутился рядом с Котом. Кот был на самой середине небольшого двора и при всей своей прыти явно не успевал ни запрыгнуть на крышу загона, ни добраться до дома. Помню, я кричал собаке что-то вроде «стоять», «назад» но… столько дней томной испепеляющей ярости, и тут такая возможность отомстить.