Любовь и злодейство гениев - [83]

В мае 1915 года, например, она писала брату:

«Ты проверил мои вещи, которые, по твоим словам, переправил в Вильнёв? Проследил, чтобы они не попали в руки негодяя, который для того и проделал этот маленький трюк, чтобы получить возможность ими завладеть? Он боится, как бы я не вернулась прежде, чем он успеет прибрать их к рукам… Вот почему он делает все, чтобы меня дольше не выпускали; он старается выиграть время, а пока суд да дело, произойдут всякие события, на которые вы не рассчитывали. Вы поплатитесь за свое легкомыслие; смотри, будь настороже».

Конечно же под «негодяем», желавшим «прибрать все к рукам», она имела в виду Родена…

Но прошло время, и она мало-помалу свыклась с перспективой провести остаток жизни в Мондеверге. Теперь ей хотелось даже не комфорта, а лишь тишины и покоя. Она мирилась со своим положением без жалоб, категорически отказывалась от перевода в первый класс, где, по ее словам, пища была вредной, а соседки — ужасными. Но разве нам не известно множество других случаев, когда великие творцы, отказавшись от искусства, уходили в монашеское самоограничение?

* * *

Камилла не была ни буйной, ни агрессивной. С ней никогда не приходилось прибегать к жестким методам лечения. По словам очевидцев, она, напротив, с годами становилась все мягче и спокойней.

До 1938 года Мондевергская клиника находилась на попечении монахинь. Сестра Сент-Юбер хорошо запомнила Камиллу, за которой ухаживала. Она единственная, кого потом удалось разыскать и расспросить о повседневной жизни больной, и, по ее словам, мадемуазель Клодель никто не замечал, настолько она была молчалива и апатична. Это была не просто сама покорность, а полная безликость. К тому же она находилась в отделении спокойных, которые не нуждались в каком-то особом наблюдении и уходе, разве что при утреннем и вечернем туалете. Никто в Мондеверге и не подозревал, что прежде она была известным скульптором, знали лишь, что она сестра Поля Клоделя.

По словам монахини, условия содержания в Мондеверге были вполне удовлетворительными. Кормили сытно и доброкачественно, тем же питался и персонал клиники. Никаких общих развлечений не устраивали, и поскольку посетители бывали редко, пациенты страдали от неимоверной духовной изоляции, которую лишь участие сестер, и то преимущественно безмолвное, как-то нарушало. Та же сестра Сент-Юбер утверждала, что о возвращении Камиллы в общество не могло быть и речи. Между тем врачи ничего так не желали, как выписки больных, ставших на путь выздоровления, что позволяло несколько разгрузить переполненное заведение.

Возвращаясь к письмам Камиллы, заметим: все они вполне разумны и могли бы дать пищу для определенных подозрений всякому, кто не знает, что безумие — состояние не перманентное.

Вот, например, отрывок из одного письма:

«Не следует заблуждаться, что в сумасшедшем доме возможны какие-либо перемены. Здесь не обойтись без режима, чтобы справиться со всеми этими „раздраженными, агрессивными, вопящими, разъяренными созданиями“, которые стали невыносимы даже для близких, настолько они неприятны и докучливы […] Как тошно находиться среди всего этого! Я дала бы сто тысяч франков, если бы они у меня были, чтобы уехать отсюда немедленно».

А вот еще один — это уже о Родене:

«Его преследовала мысль, что как только он умрет, я сразу возвышусь как художник и превзойду его. Он жаждал удержать меня в своих когтях не только при жизни, но и когда умрет. Ему требовалось сделать меня несчастной, будь он жив или нет. И в этом он преуспел, ибо несчастна я вполне! Мне крайне тягостна эта неволя».

* * *

Что же происходило в ее несчастной голове на протяжении тридцати лет?

Мы не знаем, как она проводила время, знаем только, что не лепила: глина, которую время от времени ей выдавали, высыхала нетронутой. Читала ли она книги или газеты? Неизвестно. Мать ни разу у нее не побывала. Никогда не приезжала и сестра Луиза. Мать, так и не простившая ей связи с Роденом, на ее письма отвечала очень суровыми посланиями, первое время адресованными директору клиники. Такое обращение было, безусловно, не на пользу больному рассудку. Камилла, в чьих навязчивых идеях всегда фигурировали деньги, не замедлила прийти к убеждению, что мать и сестра заточили ее, чтобы завладеть причитающейся ей долей наследства. Содержание в Мондеверге долгое время оплачивалось матерью, потом Полем Клоделем, потом из ее части наследства. Небольшую пенсию выделил также фонд Национального общества изящных искусств.

«Письма Луизы Клодель к директору приюта свидетельствуют о ее бессилии и явном желании от всего отгородиться. Она не могла и не хотела ничего брать на себя, предчувствуя роковой исход. В 1915 году она пишет в Мондеверг:

„Я ни в коем случае не хочу забирать ее из вашего приюта, где ей еще недавно так нравилось. Я не собираюсь каждые полгода переводить ее из заведения в заведение, а что до того, чтобы забрать ее к себе или снова предоставить ей жить как прежде, — нет и нет. Мне 75 лет, я не могу взять на себя заботу о дочери, которая придерживается самых сумасбродных взглядов, исполнена враждебных намерений и готова причинить нам все неприятности, какие только сможет. Если нужно увеличить взнос за ее содержание, чтобы у нее было больше комфорта, я охотно это сделаю, только, прошу вас, оставьте ее у себя. Живя одна, она довела себя до полного убожества, десять лет ни с кем не общалась и позволяла себя обкрадывать всем, кто поставлял ей продукты. Двери и ставни постоянно были заперты на все засовы, а еду ей передавали в ящике, который ставили на окно. А в каком состоянии была она сама и ее квартира — это просто ужас. Занималась она тем, что писала письма всяким проходимцам или ябеды. Словом, она существо порочное, я не хочу ее больше видеть, она причинила нам слишком много горя“».