Любовь и так далее - [45]
СТЮАРТ: Не то чтобы я ожидал благодарностей. Я просто считаю, что он мог бы вести себя более уважительно.
Так я ему и сказал.
Он вломился ко мне в кабинет за деньгами. Было гораздо удобнее, если бы он получил деньги у Джоан, моей секретарши, которая занимается выплатами; но Оливер почему-то решил обратиться ко мне напрямую. Собственно, это нормально. Он сказал: «Вот, пришел за денежкой, мистер Босс, сэр», — либо дурачился, как всегда, либо пытался изобразить, как говорят другие шоферы. Разумеется, так никто не говорит; нормальные люди просто заглядывают в кабинет Джоан и спрашивают: «Я не рано?» или «Уже можно получить?» Но это тоже нормально.
А ненормально, что Оливер развалился в кресле и жевал жвачку, когда мне надо было заняться делами.
И еще ненормально, что на переднем крыле оливеровского фургона появилась большая вмятина, о которой он не доложил, потому что — как он утверждает — понятия не имеет, откуда она взялась.
И еще ненормально, что Оливер оставил дверь открытой, так что Джоан было слышно, как он со мной разговаривает: наверное, он сам считает, что с дружеской фамильярностью, но постороннему человеку подобное обращение может показаться откровенным хамством. Кстати, в коллективе его недолюбливают. Вот почему я стал посылать его в длительные поездки.
В общем, он сидел у меня в кабинете, вертя на пальце ключи от фургончика. Потом он начал считать свои деньги, очень неторопливо, как будто я был самым-самым недостойным доверия из всех недостойных доверия работодателей в Лондоне. Потом он поднял глаза и сказал:
— Никаких удержаний за вешанье полочек Джил, как я вижу.
И подмигнул мне по-глупому.
Может быть, я говорил, что я немножко помог им в обустройстве дома. Те же полки повесил. Если б не я, то кто бы этим занялся, спрашивается?
Я встал и закрыл дверь. Потом вернулся к столу, но остался стоять.
— Слушай, Оливер, давай с тобой договоримся: на работе — только о работе, о'кей?
Я взял телефон. Когда я набирал номер, он протянул руку и прервал набор.
— На работе — только о работе, — сказал он этим своим дурацким насмешливым голосом и пустился в пространные рассуждения на тему, почему «а» это всегда только «а», почему «а» не может быть «б» в некоторых исключительных случаях. Ну, вы знаете. Чистой воды идиотизм, замаскированный под философию. И все время, пока он говорил, он вертел в руке свои ключи, и, наверное, именно эта мелочь, в конце концов, и вывела меня из себя.
— Послушай, Оливер. У меня много дел, так что…
— Так что заткнись и отваливай, милый, да?
— Да, именно так. Заткнись и отваливай, милый, о'кей?
Он встал, глядя на меня в упор и по-прежнему звеня ключами. Он сжимал и разжимал кулак. Вот ключи есть, вот их нет, вот они есть, вот их нет — как какой-то дешевый фокусник по телевизору. В то же время он изо всех сил пытался выглядеть угрожающим, что было просто смешно. И глупо. Испугаться я не испугался. Но зато очень взбесился.
— Мы сейчас не на улице во французской деревне, — сказал я ему.
Образно выражаясь, его паруса тут же сдулись. Я бы даже сказал, обвалились вместе с рухнувшей мачтой. Он весь побледнел. Лицо покрылось испариной.
— Она тебе рассказала, — выдавил он. — Она тебе рассказала. Она…
Я не мог допустить, чтобы он оскорблял Джилиан, поэтому я не дал ему договорить:
— Она ничего мне не рассказывала. Я был там и все видел.
— Да, ты и кто еще? — Мало того, что это был сам по себе глупый вопрос, он еще и прозвучал как-то по-детски.
— Ни-ко-го. Только я. Я все видел. А теперь, Оливер, милый, отваливай.
ОЛИВЕР: Невозможно не согласиться, de temps en temps,[117] с решающей истиной, что совокупная мудрость веков и народов, независимо от формы, ее выражения — незатейливой сказки, нелепо антропоморфной басни из жизни зверей или милосердно короткого афоризма, — как правило, бесполезна в плане указать путь, осветить дорогу во тьме и т. д. Если взять две банальности и как следует потереть их друг о друга, искра idée recue[118] не воспламенится. Если связать вязанку из дюжины апофтерм[119] из антологии «Мудрых мыслей», воспламенения все равно не добьешься.
Сосредоточься, Олли, сосредоточься. Не отвлекайся, пожалуйста. Ближе к текущему моменту.
Ну хорошо, если вы так настаиваете. Текущий момент выражается в наиболее оригинальном из популярных моральных директив, а именно: не стреляйте в того, кто доставил дурные вести. А почему, собственно, не стрелять? И не надо мне говорить, что он ни в чем не виноват. Он виноват: он испортил мне день, и пусть он за это заплатит. Тем более, что курьеры идут по дешевке — по паре за пенни. Будь по-другому, они были бы генералами или политиками.
Знала она или нет? И это, надо признать, вопрос из вопросов. Да, я признаю, что десять лет назад поднял руку на нежную Джилиан, но с тех пор ни один волосок не упал с ее головы. Если вы помните, меня спровоцировали обстоятельства. Она сама меня спровоцировала — она, чья техника контролирования поведения толпы (когда начинался вооруженный мятеж характеров, составляющих цельного персонажа, известного вам под простым именем Оливер) всегда была очень искусной и тонкой. Джилиан — сторонница «мягкой» домашней политики. Но в тот раз все было по-другому; в тот раз, исколотый шпильками и упреками, как никогда прежде и никогда впредь, я ударил ее по лицу. Вопреки всем моральным устоям и нормам, помимо всего остального. И Стюарт все это видел. Он наблюдал за нами из своей сумеречной норы или прогорклой избы-дрочильни, местонахождение которой он мне так и не открыл.
