Любовь и шпионаж - [67]

– Чем же я могу помочь? Я не доктор. Обратитесь к любому врачу.

– Мы люди бедные, а врачу надо много платить. Я совсем растерялась, у меня голова идет кругом, и никто не хочет мне помочь. Ради Бога, ради Бога, мосье, умоляю вас! Ну, что вам стоит зайти к нам на минутку, взглянуть на несчастного ребенка?

– Право, я не могу, – начала, было, я, но она перебила:

– Мосье, я обратилась к вам потому, что у вас такое доброе лицо! Когда я увидела вас, то сразу сказала себе: этот красивый молодой человек не откажет старой одинокой женщине в. такой ничтожной просьбе!

Говоря это, она продолжала держать мой рукав и, заметив, что я колеблюсь, усилила свои просьбы и стала одной рукой тереть глаза, еще больше сморщив изборожденное морщинами лицо.

– Уверяю вас, у меня совсем нет свободного времени, – нерешительно сказала я. – Если хотите, я дам вам денег на врача…

– О, благодарю вас, мосье, вы так великодушны! Но я еле хожу, боюсь оставить моего любимого внука одного… да и где найдешь врача в такой ранний час? Вы только взгляните на мальчишку, помогите мне сделать ему перевязку и посоветуйте, как с ним быть дальше. Ради всего святого, это займет у вас самую малость времени!

При этих словах она еще крепче уцепилась за рукав моего пиджака костлявыми скрюченными пальцами и потянула куда-то в сторону.

Мне страшно хотелось избавиться от нее, я была готова отдать ей все деньги, которые имела при себе, лишь бы она оставила меня в покое. Но она настойчиво тянула меня за собой.

И я пошла за ней – крайне неохотно, с единственным желанием поскорей отвязаться от нее. Всю дорогу старуха бормотала слова благодарности, восхваляя мою доброту и красоту, но не выпускала моего рукава, словно опасаясь, что я сбегу от нее.

Мы свернули в какой-то мрачный переулок. Наверное, это был самый грязный и омерзительный из всех переулков на «Дикой» улице. До сих пор – и в Америке, и в Англии – я жила в фешенебельных аристократических кварталах, где не встретишь нищих, бездомных, оборванных людей, где полисмены вежливы, а швейцары учтивы и предупредительны. А сейчас я попала в настоящую парижскую трущобу, о которой раньше только читала в романах Виктора Гюго, Луи Буссенара, Евгения Сю.

Поэтому я с боязливым любопытством осматривалась вокруг.

Весь район был населен беднотой – поденщиками, безработными мастеровыми, отщепенцами – босяками и бродягами. Со всех сторон на меня глядели вопиющая нищета и убожество; воздух был насыщен зловонным запахом помойки, в которой рылись неряшливые, оборванные старики и дети, копошась среди гниющих отбросов и истлевших лохмотьев, отгоняя голодных бездомных собак, также рвущихся к этой жалкой добыче.

Пройдя еще немного, старуха подвела меня к двери одной из лачуг и сказала отрывисто:

– Это здесь!

По скользким ступеням мы начали спускаться в какой-то полуподвал.

– Держитесь за стенку, мосье, – предупредила меня моя провожатая. – С непривычки здесь нехитро и башку сломить!

Но когда я прикоснулась к стене, сырой и липкой, меня охватила брезгливая дрожь…

Затем мы очутились в жалкой конуре с низким потолком и закопченными стенами. Всю ее обстановку составляли стол, два стула и старый-престарый диван, из которого торчала солома. В углу находилась печь, но она, как видно, давно не топилась, потому что в каморке было холодно и зябко. На столе стояла пустая глиняная кружка и лежал кусок засохшего хлеба, а на диване, прикрытый какими-то отребьями, лежал мальчик лет десяти.

Когда я подошла к нему, он зашевелился, высунул из-под тряпья голову и, как мне показалось, с удивлением и испугом посмотрел на меня.

Старуха, что-то ворча себе под нос, удалилась в соседнюю каморку, такую же маленькую и грязную, похожую на темную, сырую яму, и прикрыла за собой дверь.

– Ну, рассказывай, что с тобой? – с напускной бодростью спросила я мальчугана. – Твоя бабушка сказала, что тебя избили какие-то гамены.

– Она мне никакая не бабушка, – хрипловато, вполголоса ответил он, оглянувшись на дверь.

– Она сказала, что ты у нее единственный внук…

– Она сказала! – с ноткой презрения и ненависти возразил он. – Я приемыш. Она взяла меня к себе потому, что у меня нет ни матери, ни отца, и заставляет каждый день ходить по улицам, выпрашивать милостыню у прохожих…

За стеной послышался стук, кажется, старуха что-то уронила на пол и при этом грубо выругалась. Мальчик съежился и затих.

Преодолев брезгливость, я откинула в сторону его тряпье, развязала старый дырявый платок, в который он был закутан, и на боку его увидала большущий багровый синяк. В одном месте кожа лопнула, из раны сочилась кровь. Следы побоев – многочисленные рубцы и кровоподтеки – были видны и на спине. Мое сердце сжалось от боли.

– Боже, как тебя отделали! – еле вымолвила я. – Надо промыть и перевязать рану, иначе от грязи она может загноиться. Есть тут у вас бинт или какая-нибудь чистая тряпка, полотенце?

Это был бессмысленный вопрос, и мальчишка не ответил на него, а только широко раскрыл удивленные глаза. Они были очень красивы, эти глаза, опушенные длинными мохнатыми ресницами, странно выглядевшие на его неумытом лице. Мальчик то и дело почесывал кудлатую, растрепанную голову и по временам хрипло кашлял, отчего его узкая грудь болезненно сотрясалась…