Любовь и шпионаж - [17]

Я бросил взгляд на Максину, стоявшую посередине комнаты, и с облегчением увидел, что она каким-то образом сумела избавиться от футляра. По крайней мере, в руках у нее ничего не было. Убедившись в этом, я резко спросил по-французски, за каким дьяволом полицейский комиссар вторгся без приглашения в частную резиденцию англичанина и вообще что ему здесь нужно?

Он был гораздо вежливей, чем я.

– Десять тысяч извинений, мосье, – извинился он. – Я стучал дважды, но не услышал ответа и предположил, что в номере, вероятно, никого нет. Весьма важные обстоятельства принудили меня войти. Я должен потребовать у мосье Сэндфорда передать мне в руки подарок, который он привез из Лондона для мадемуазель де Рензи.

– Я не привез никакого подарка для мадемуазель де Рензи, – храбро возразил я, хотя его слова ошеломили меня. Очевидно, парижской полиции удалось разнюхать, что я привез с собой для Максины нечто весьма важное. Было похоже, что агенты Сюрте Женераль[8] располагают достаточной информацией для того, чтобы вести «игру» по своему усмотрению и в конечном счете выиграть ее.

– Могу еще сказать, что это – вещь, которую мадемуазель одолжила своему другу в Англии, а мосье Джордж Сэндфорд любезно привез ее обратно, – добавил полицейский комиссар так же вежливо, так же терпеливо, как и вначале.

– Я действительно не знаю, о чем вы говорите, – сказал я, пожимая плечами и озадаченно глядя на него или надеясь, что гляжу озадаченно. Я вспомнил слова министра, что дипломат прежде всего должен быть хладнокровным. Мне отчаянно хотелось знать, означает ли это для Максины полное крушение, или же она найдет способ спастись?

Все, что я мог в данный момент сделать для нее – это сохранять спокойствие и лгать как можно больше, столько, сколько потребуется. Утром я был не в состоянии лгать Диане, но сейчас без малейшего угрызения совести решил громоздить ложь на ложь, если только это может помочь Максине. Хуже всего, что я далеко не был уверен, поможет ли ей это вообще, и мне стало бесконечно жаль ее.

– Полагаю, мосье, что вы не станете препятствовать французской полиции исполнить свой долг, – голос офицера впервые стал повелительным. – Если же вы попытаетесь сделать это, я, к сожалению, буду вынужден обыскать вас.

– Вы, кажется, забыли, что имеете дело с британским подданным, – напомнил я.

– Который нарушает законы дружественной страны, – отпарировал он. – Потом вы сможете жаловаться, мосье. А сейчас…

– Почему бы вам не вывернуть ваши карманы, мистер Сэндфорд? – небрежно и с ноткой презрения предложила Максина. – И показать им, что у вас нет ничего, что могло бы заинтересовать полицию. Думаю, следующим шагом с их стороны будет обыск моей особы.

– Буду глубоко огорчен, мадемуазель, сообщить вам, что именно будет следующим шагом, если я не найду того, что ищу, – отозвался комиссар полиции.

Максина откинула назад густую вуаль. И если эти люди впервые увидели прославленную актрису вне сцены, то ее красота, столь внезапно сверкнувшая, должна была ослепить их. Потому что Максина прекрасна, и никогда еще не была более прекрасной, чем в этот момент, когда ее большие черные глаза, ее пунцовые губы смеялись, словно у них не было никакого секрета, который они должны были скрыть от посторонних.

– Посмотрите на меня, – сказала она, разводя руки в стороны, как будто желая выставить всю себя напоказ. Элегантное вечернее платье, делавшее ее похожей на принцессу, плотно облегало ее стройную фигуру, а длинные гипюровые перчатки-митенки тесно обтягивали руки.

– Неужели вы думаете, что в таком платье можно что-либо спрятать? – спросила она. – Вы же видите – на нем нет карманов. Ни одна уважающая себя дама скрывать что-либо в этом туалете не станет. И вообще я не имею ни малейшего понятия, что за «подарок» мой давнишний друг якобы привез мне из Лондона. Какой он, этот подарок, – маленький или огромный? Я сниму перчатки и покажу вам мои кольца и браслеты, если желаете, мосье комиссар. Меня учили быть вежливой с официальными лицами, даже если они бестактны и несправедливы… Нет? Вы не хотите взглянуть на мои кольца? Тогда позвольте мне снять шляпу, ведь я могу запрятать что-то в волосах… правда, не знаю, что.

Говоря это, она выдернула из волос шпильки, все еще посмеиваясь полусконфуженно, полудобродушно. Она была обворожительна, когда стояла так, улыбаясь, со шляпой и вуалью в руке, а роскошные волнистые рыжевато-каштановые волосы струились по ее плечам.

Тем временем, ободренный ее примером, я извлек наружу все содержимое моих карманов: пару деловых писем, плоский серебряный портсигар, коробку спичек, карманные часы, носовой платок…

При этом из наружного карманчика моего пиджака выпал какой-то скомканный клочок бумаги. Один из жандармов нагнулся, поднял его с пола и вежливо вручил мне не разворачивая, а я механически сунул его обратно в карман. Я совсем не помнил, откуда взялась эта измятая бумажка; в ту минуту нам было не до нее – ни полицейским, искавшим более крупную добычу, ни мне, мучительно думавшему лишь о том, куда Максина девала злополучный футляр. В ее распоряжении было всего несколько секунд, чтобы избавиться от него, срок, по моему мнению, достаточный лишь для того, чтобы переложить его из правой руки в левую.