Любовь и Рим - [164]

– Я знаю, что ты скажешь, – промолвила Ливия. – Поверь, я не собиралась мстить ни тебе, ни Луцию. Так получилось. И я вовсе не желала, чтобы он услышал правду. Как теперь не хочу, чтобы ее узнал Луций-младший.

– Да, – сказал Гай Эмилий, – но ты пожелала, чтобы я узнал о том, что ты отняла у меня даже это.

Ливия помолчала. Собственно, что она хотела услышать? Даже сейчас – и особенно сейчас – ее посещали воспоминания о сотнях, тысячах мелочей, деталей жизни с Луцием; они просуществовали бок о бок чуть ли не двадцать лет, тогда как Гай Эмилий… Он заполнял собою ее мысли мечты, но… не реальность, и сейчас Ливий казалось, будто она никогда по-настоящему его не знала.

– Я нахожусь в сложном положении, – продолжила женщина так, словно не слышала слов собеседника, – поскольку причинила наибольшее зло самому невинному из вас – своему сыну. Он потерял отца, и ему придется расти без мужской заботы и поддержки.

Гай Эмилий испытывал что-то странное. Как если бы внезапно заглянув в зеркало, увидел бы там чужое отражение. «Сын его и Ливии!» – ему понадобилось бы много времени даже для того, чтобы суметь произнести это вслух!

– Боги лишили тебя разума! Почему ты приехала? Зачем ты это делаешь, зачем произносишь такие слова! – почти прокричал он, и его крик отозвался эхом где-то в глубине рощи.

…Гай Эмилий не помнил, как вернулся домой. Он сел, закрыл лицо руками. Смотрел сквозь пальцы в пустоту и думал. Клеоника ничего не сказала, просто молча налила вина и поставила перед ним простую глиняную чашу. Другую взяла себе. На столе стояло блюдо с солеными маслинами и сыром. Признаться, Гаю Эмилию было все равно, что пить: вино, воду, яд. Это ничего не меняло. Он рассеянно следил за тем, как Клеоника сделала несколько глотков. Ее глаза были очень темными и в то же время блестели как никогда. Гай чуть пригубил и снова задумался, отставив почти полную чашу. Собственно, именно Клеоника заполнила пустоту его жизни, она заставила его думать, будто он что-то значит, она, да еще всегда восхищавшийся им Карион. И он принял этого юношу в сыновья, зная наверняка, что, по большому счету не несет за него никакой ответственности. А Клеоника? Не потому ли он лишил ее возможности иметь детей, что желал, чтобы она всю жизнь любила только его, заботилась только о нем? Нет, он должен забыть о том, что сказала Ливия, пусть уезжает и никогда не возвращается. В конце концов он мог просто не поверить ей! Хотя… не было ли это трусостью, очередным бегством от жизни?

Он выпил еще немного, потом встал, прошел в соседнюю комнату и опустился на ложе. Подошла Клеоника и легла рядом. Она по-прежнему не произносила ни слова, и Гай подумал о том, что вот так же молча она изучала его многие годы и изучила настолько, что стоило Ливий, пусть даже ненадолго, снова войти в его жизнь, как она сразу все поняла.

Ливия! Чего только они не наговорили друг другу! Он даже не хотел вспоминать. Он был не в себе и, кажется, спросил, привезет ли она мальчика в Афины. «В Афины? – спокойно промолвила Ливия. – Конечно, нет».

Гай Эмилий закрыл глаза. Постепенно он то ли задремал, то ли провалился в полузабытье. На него нахлынули какие-то образы, чудесные и одновременно страшные. Он словно бы вдыхал смертоносный аромат неведомых цветов. Почему-то ему привиделась Медея со своим снотворным зельем, Медея, усыпившая огнедышащего дракона. Драконом была его жизнь, а Медеей…

В какой-то момент Гаю удалось открыть глаза. Странно, кругом была темно, как в могиле. Его душили жажда и боль, все словно бы горело внутри, и в голове кружился огненный вихрь. Ему в лицо таинственно смотрели темные глаза вечной любви, глаза Клеоники, глаза смерти, которая стерегла его всегда. Внезапно ему вспомнились слова Ливий о том, что однажды их дом превратится в гробницу. Когда он все понял, ему стало жутко. Гай свалился с ложа и пополз во тьме ночи, туда, куда его, казалось, вела одна-единственная светлая мысль…

Рано утром его нашла соседка. Заглянув в лицо Гая, она кинулась в дом и обнаружила там Клеонику, красиво причесанную, наряженную и… бездыханную. Тогда женщина побежала по улице, крича, что совершено убийство или, может, это дело рук кер, богинь несчастья и смерти. Подоспевший врач определил, что Гай Эмилий жив, хотя он был бледен, холоден и едва дышал. И он выжил, хотя окончательно пришел в себя тогда, когда Клеоника уже лежала в земле.

И вот теперь он стоял на палубе корабля и глядел на тяжело перекатывающиеся волны, даже на вид холодные, враждебные и… странно живые. Они с Ливией успели на самое последнее судно…

Гай был еще слаб, он мерз даже под несколькими слоями одежды, его мутило, и голова кружилась при каждом движении. И все-таки он уезжал, потому что уезжала Ливия. Она спешила, поскольку беспокоилась о детях. А он… Он не мог оставаться один, ибо его в одночасье покинули все жизненные силы. Сейчас ему казалось, он знал, он все понял, когда Клеоника разливала вино, и позволил ей сделать то, что она задумала, потому что ничего не хотел решать сам, не мог, да и просто не знал, что решить.

И сказал, продолжая глядеть на море: