Любовь и Рим - [162]

– Ливия! – Он немедленно встал и подошел к ней. – Ты?!

– Да, я приехала. – И сразу предупредила: – Не беспокойся, ненадолго. Поговорим, и я… уйду.

– Хорошо, – согласился он. – Прошу тебя, садись. Придвинул табурет… Ливия села, не снимая плаща. Гай нисколько не суетился, он был совершенно спокоен. И когда произнес первые фразы, Ливий почудилось, будто они продолжают только что прерванный разговор.

– Я понимаю. Но ты не должна волноваться, все обошлось. Конечно, в первую очередь я виню себя. Не многие живут так, как я, словно бы вне времени, все божественное находится в непрерывном развитии и движении, об этом следует помнить. Я не говорил Кариону о том, что те взгляды, какие в юности кажутся незыблемыми, нередко не имеют пользы в дальнейшей жизни, что не надо сравнивать воображаемый мир с реальным. О первом можно грезить, но любить нужно второй, хотя он не всегда хорош. Он воспринимал мою жизнь, как пример для подражания, решив, что я, как Диоген, не считаю себя обделенным, поскольку сам выбрал судьбу. А так ли это?

Ливия молча слушала. Потом промолвила:

– Он продолжил учебу?

– Да. Говорит, что не может слагать стихи, но думаю, это пройдет. К сожалению, иногда даже хлеб души может оказаться горьким. – Гай сделал паузу, потом снова заговорил: – Мы беседовали очень откровенно, и могу признаться, Ливия, я нашел в этом юноше сына, сына, которого у меня никогда не было. Я благодарен судьбе. И тебе. Ведь это ты привезла Кариона в Афины! А он, и правда, очень умен. И я его люблю… Знаешь, однажды он сказал: «Ни одну поэму нельзя дописать до конца, потому что жизнь всегда продолжается». Все будет в порядке. Я ему помогу.

– Конечно, – сдержанно произнесла Ливия, – только я приехала не из-за Кариона. Случилось кое-что посерьезнее.

– Да? – осторожно промолвил Гай Эмилий.

Его поза и взгляд выражали тревожное ожидание. Ливий почудилось, что между ними возникла невидимая стена. Гай явно не желал и боялся вникать в ее проблемы. Похоже, он утратил былую чуткость. Ливия чувствовала себя непрошеной гостьей в чужой жизни. И все же решила быть безжалостной до конца.

– Мой муж умер. Гай чуть отпрянул:

– Луций Ребилл?!

– Да. И я виновата в его смерти.

– Но… каким образом?

– Это был сердечный приступ. Я сказала Луцию нечто такое, с чем он все равно не смог бы жить. Его, как и всех нас, погубила… любовь.

– Любовь? – довольно холодно промолвил он. – Прости, Ливия, но, по-моему, он любил только… деньги.

– В каком-то смысле… Но он был неглупым человеком и понимал, если можно так выразиться, приземленность материальных благ. Он ценил их, да… А любил… сына.

– Ах, у вас же есть еще и сын… С ним все в порядке?

– Да, насколько это возможно после такого удара.

Немного помолчав, Гай произнес:

– Я мало что понял, Ливия. Будет лучше, если ты расскажешь подробно.

– За этим я и приехала.

Ливия заметила, что Гай беспокойно поглядывает на дверь, и тут же вспомнила: его жена! Очевидно, она должна прийти с минуты на минуту. Первым порывом женщины было встать и уйти. Но она не смогла. Ее, словно невидимой цепью, приковывали взгляд Гая, его голос. О, бессмертные, до сих пор! К тому же теперь он смотрел не только тревожно, но и сочувственно…

И тут, случайно повернув голову, Ливия увидела ее в окно, она шла через двор летящей походкой, и женщина поразилась выражению лица супруги Гая Эмилия – удивительно спокойному, безмятежному. Ее глаза мерцали нежным светом под тонкими дугами бровей, они походили на звезды, если только звезды могут быть одновременно сверкающими и темными. На длинных узких руках звенели браслеты, талия была гибкой, как у юной девушки… Между Клеоникой и Гаем, вероятно, была такая же разница в возрасте, как между Ливией и Луцием, и они смотрелись прекрасной парой. В этой гречанке чувствовалась особая естественная сила жизни…

Ливия осознала и оценила все это буквально в считанные секунды. Она понимала: необходимо уйти, и чем скорее, тем лучше. То, что привело к гибели Луция, не закончится хорошим и здесь.

Эта девушка ничего не поймет, но все почувствует. Кажется, Гай уже предупреждал. Здесь был ее Олимп, на котором восседал ее Юпитер, любовь к мужу воспринималась ею как нечто священное.

Когда Клеоника переступила порог жилья, Ливия поняла, что ошиблась. Несмотря на всю красоту супруги Гая, на великолепные волосы и гладкую кожу, в ней конечно же было легко угадать неграмотную рабыню. Сам Гай Эмилий Лонг, даже одетый в простую тунику, сидящий в этой убогой комнате, оставался Гаем Эмилием Лонгом. А Ливия, усталая, изрядно поблекшая, вся, до последней черточки, была богатой и знатной римлянкой, вдовою сенатора, живущей в окружении мурринских ваз, бронзовых светильников, драгоценного мрамора и роскошных восточных ковров.

Клеоника остановилась как вкопанная и смотрела на Ливию во все глаза. Темно-вишневый хитон на ее груди колыхался от взволнованного дыхания.

– Привет! – сказала Ливия по-гречески, и молодая женщина ответила:

– Привет.

Гай подошел к своей супруге и взял ее за руку.

– Клеоника, это моя… знакомая из Рима. Она зашла повидаться. – Потом, словно бы извиняясь, обратился к Ливий: – Мы живем очень замкнуто, почти не принимаем гостей…