Любовь и память - [91]

Неожиданно в его представлении возникло давнее: Октябрьские праздники в Сухаревке. Только что закончился митинг на площади, демонстранты разошлись по домам, опустела площадь. А он, маленький Михайлик, сидит у серой, с облупившейся штукатуркой стены сельского клуба, смотрит на площадь, по которой то тут, то там пестреют разноцветные конфетные обертки-фантики. Солнце стоит низко, слепит Михайлику глаза и почти не греет. Он сидит на корточках — босоногий, прижимает к груди пакетик с дешевыми конфетами, которые после демонстрации и митинга раздавали школьникам. Но на душе у него тяжело и тоскливо… Перед демонстрацией учитель отправлял его домой, потому что он один из школьников был босым, а утро выдалось холодным, кое-где вдоль заборов даже серебрился иней. А ему, Михайлику, так хотелось впервые в жизни пройти в праздничной колонне по улицам села. Умоляя учителя, чтобы не прогонял его из колонны, мальчик горько заплакал. Теперь, сидя у стены, размышлял над тем, почему он так несчастен, почему у всех есть ботинки, а у него нет… И почему, за какие провинности его родители самые бедные в селе? И до каких пор они будут так бедствовать?

Погруженный в такие невеселые мысли, не заметил, как подошла к нему маленькая Катеринка. Она была в стареньком легком платьице и тоже босая, даже пальцы на ногах посинели от холода. Большими глазами смотрела худенькая девочка на него и говорила:

— Тебе в школе дали конфеты? А когда я пойду в школу — мне тоже дадут?

Маленький Михайлик понял ее и, немного поколебавшись, дал ей две конфеты. Почему не отдал все? Потому что хотелось похвалиться дома, что он уже школьник, вместе со всеми учениками ходил в колонне демонстрантов, даже получил подарок и, хотя очень хотелось сладкого, не съел ни одной, принес в дом, чтобы поделиться с Олесей и родителями…

И еще воспоминание… Пасмурный зимний день. Мороз наглухо замуровал единственное окно в тесной хате Лесняков. На скамейке у окна сидит мать за пряжей, кончиками пальцев методически выдергивает из связки на большом гребне белую тонкую прядь, тянет бесконечную нить. Ногой то и дело нажимает на педаль прялки, большое деревянное колесо которой, безостановочно крутясь, монотонно стрекочет. На постеленном на полатях одеяле Олеся и Катеринка играют в куклы, сделанные из разного тряпья, а он, Михайлик, привязав шворку к венику, нацепил его, как ружье, на плечо и выдает себя за солдата: марширует по хате от двери к сундуку, от сундука — к двери.

От однообразного стрекота колеса, от печальной материнской песни и сумерек маленькому Михайлику тоже становится грустно. Пока мать не начинала песню, она несколько раз похваливала сына:

— Вы только поглядите на него: настоящий солдат. Ого, как вырос! Совсем большим стал — на следующую зиму уже в школу пойдешь. Играйте, дети, спокойно! Пока малые — дотоле и счастливые, а дальше — всего натерпитесь.

Михайлик делал вид, что не слышит этих материнских слов, а сам все больше выпрямлялся, выше поднимал голову, выпячивал грудь, напускал на себя важность. А когда мать запела и перестала похваливать его, Михайлику и маршировать надоело. Он огляделся вокруг, раздумывая, чем бы еще заняться, и вдруг взгляд его остановился на колесе прялки. Его очаровало чудо: выточенные деревянные шарики на спицах во время движения сливались в один сплошной круг.

Пол в хате был прикрыт соломой, среди которой Попадались и толстые стебли бурьяна. Михайло выбрал стебель потолще, обломал примятые концы и, присев у прялки, попытался вставить в бегущие спицы кончик стебля. Он весело запрыгал, прялка застрекотала, как сорока. Девочки с интересом оглянулись на дребезжащий звук. Забава понравилась Михайлику. Он исподволь несколько раз настороженно взглянул на мать — не сердится ли? Мать занималась своим делом и не обращала на него внимания. Но стебель неожиданно сломался, а другого такого в соломе не нашлось. Тогда он взял из шкафа деревянный половник и в мгновение ока — мать не успела заметить — вставил конец ручки между спицами. Раздался короткий сухой хруст, колесо остановилось — сломались две спицы. Мать отставила прялку, сорвала с сыновьего плеча веник и дважды хлестнула Михайлика, в сердцах выговаривая:

— Что же ты натворил, дурашка! Да где же твой разум?! Ну погоди, придет отец!..

С перепугу и от обиды «солдат» громко заплакал, забился в тесный уголок за сундук. Он плакал долго и безутешно. Мать уже не обращала на него внимания — она хлопотала возле прялки, пытаясь хотя бы кое-как привести колесо в порядок. Возле нее на полу стояла Олеся, а Катя взобралась на сундук, свесила ноги и тоненькой своей ручкой гладила голову Михайлика, ласково говоря:

— Ну, цыть уже, Мишко. Цыть. Я знаю — тебе больно. Но ты же и сам виноват. Ну, не плачь…

Это были обычные детские будни. Но почему они так врезались в память? До сих пор он не подозревал, что эти картины жили в нем, картины яркие — со своими красками, запахами, с бесчисленными деталями. Может быть, с тех далеких лет был он неравнодушен к Катеринке?

Позднее он видел ее уже школьницей, она стояла в ярком платье на плотине пруда. Возвращаясь из школы, остановилась на мгновение, загляделась на купавшееся в воде заходящее солнце. Уже тогда она была счастлива. Перед нею расстилалась ровная светлая дорога…