Любовь и память - [9]

Поет дедушка. Мать, слегка покачиваясь, притихнет возле сына, а отец сидит у порога на скамье, печально и будто с укором поглядывает на своего тестя.

Дедушка никогда не берет Михайлика на руки, не гладит его голову и вообще почти не замечает его. А жена его, бабушка Гафия, — ласковая. Всегда приветливо встречает внуков, угощает чем-нибудь вкусным. У них, в Водяном, просторная изба, небольшой вишневый садик. Только в гостях у бабушки Михайлик вволю наедается вишен.

Как-то в конце лета мать заболела, слегла. Олеся жила у бабушки Христи Лесняковой (дед Лесняк умер еще до рождения Михайлика), отец и Василь работали в поле, а Михайлик без присмотра целыми днями гонял по улице. Мать опасалась, чтобы сын не натворил какой-либо беды, и, посоветовавшись с отцом, велела Василю отвести Михайлика в Водяное.

На следующий день братья отправились в дорогу. В степи было уже пустынно. Сколько охватывал глаз — кругом расстилалась пожня, лишь в балке еще зеленела трава да кое-где желтели островки песка, нанесенного дождевыми потоками. Предосенняя степь навевала тоскливость.

На этот раз бабушка встретила внуков не очень радостно: дедушка еще утром пошел в магазин покупать грабли и до сих пор не вернулся. Не иначе как повстречался со своими «собратьями» и загулял.

В большой избе с четырьмя окнами, которые на ночь закрывались синими ставнями, было прохладно и пахло полынью — пол притрушен травой. В переднем углу под иконами — широкий стол. Рядом с иконами, на стене, — две картины.

— Что там нарисовано? — спросил Михайлик бабушку.

Она как раз внесла миску с едой и позвала внуков к столу.

— Что на этих картинах, я тебе толком не скажу, — садясь на скамью, тихо проговорила бабушка. — Вон на той, кажись, Страшный суд нарисован, а вот здесь — идут богомольцы в Иерусалим, впереди на ослике — царь… Дедушка растолкует тебе лучше, да, видно, уже не сегодня. Эхе-хе! Пришли к нему внуки, а он…

Василь собрался домой, и бабушка пошла его провожать, а Михайлик тем временем сидел на скамье и с интересом рассматривал все, что было в избе. Изо всех уголков на него веяло стариной, обжитостью и, как ему казалось, достатком. Он долго не мог отвести глаз от стоявшего на высоких ножках черного лакированного буфета, от его верхнего поперечного карниза, изукрашенного наклеенными — с винных бутылок — ярко-красными круглыми этикетками, пламеневшими, как свежие маки на вспаханном поле. Почти с благоговением смотрел Михайлик и на широкий стол с резными ножками, застеленный голубой скатертью с бахромой, и на крепкую, вытертую до желтого блеска скамью, и на вышитых петухов, удивленно глядевших на Михайлика красными и синими глазами с полотенец, висевших над иконами, и на старинные картины Страшного суда, и на богомольцев, шедших в Иерусалим…

В избе, кроме полыни, пахло свежеиспеченным хлебом. К этим запахам примешивался пьянящий аромат спелых яблок. Он шел как будто из-под стола. Михайлик наклонился, заглянул под стол. Затем приподнял край скатерти и увидел ящик. Выдвинул его и вздрогнул от неожиданности: в ящике лежало десятка два розовобоких яблок.

«Вот богато живут!» — завистливо подумал Михайлик, быстро задвинув ящик на место, и, чтобы избежать соблазна, вышел во двор, сел на высокую завалинку.

Бабушка, чуть сгорбленная, маленькая, хлопотала по хозяйству. А Михайлик восторженно оглядывал новый для него мир. И деревья здесь казались ему выше и зеленее, чем в Сухаревке, и синева неба ярче, и слепяще белые, голосистые настоящие утки, плавающие в маленьком озерке, образовавшемся или специально сделанном возле колодца, что посреди двора…

«А у нас никогда не было уток», — с грустью думалось ему.

Бабушка пошла в избу, Михайлик опрометью бросился за ней. В комнате, вздохнув по-взрослому, он, как бы между прочим, сказал:

— А мы этим летом на спаса не святили яблоки: не за что было купить.

— Ой, дитя мое бедное! — повернулась лицом к нему бабушка. — Вот такая у тебя затурканная бабка! Я же хотела и Васильку штук пяток на дорогу дать, да вот видишь — забыла. Сейчас хоть тебе яблочко дам.

Лишь только она успела проговорить эти слова, как с улицы послышался сердитый бас:

— Гафия! Иль ты не видишь, кто идет? Почему хозяина не встречаешь, стонадцать чертей!

— Вот и дед, — тихо сказала бабушка, прижимая тонкие загорелые руки к исхудавшей груди. — Нализался, кажись, до дури…

Она бросилась не к двери, а к окну. Михайлик взобрался на скамью и через бабушкино плечо с любопытством и робостью всматривался во двор. Из-за боковой стены избы вышел дед — крепкий, с рыжей бородой и широким мясистым носом. На нем была легкая белая свитка. Черная фуражка съехала на ухо. Шел дедушка нетвердым шагом, словно кто-то невидимый толкал его то в одну, то в другую сторону. Стараясь удержать равновесие, он остановился, повел затуманенным взором по двору и громовым басом пригрозил:

— Не встречаешь? Ну… п-пожалеешь… Я т-тебе задам работу…

И направился к утиному озерку. Подойдя к нему, неуклюже замахал отяжелевшими руками:

— Гиля, гил-ля, стонадцать чертей! — и встал на колени.

— Что он надумал! — произнесла бабушка, бросившись к двери. С порога умоляюще крикнула: — Роман! Прости меня — не успела… Вот смотри, я уже вышла встречать тебя…