Любовь и память - [10]

— Поздно, — прохрипел дед и плюхнулся боком в озерко, кряхтя и откашливаясь, повернулся там на живот, и белая свитка сразу стала грязно-черной.

Михайлик, выскочив в сени, стоял на пороге и дрожал всем телом. Из озерка выплеснулась мутная зеленоватая вода и широкими волнами докатилась до самой завалинки, наполняя двор густым болотным запахом. Дед на четвереньках выполз из озерка, которое теперь превратилось в обычную лужу, лег на спину, широко раскинув руки, громко и тяжело отфыркивался. Бабушка, закрыв лицо руками, тихо плакала. Ее худенькие узкие плечи часто вздрагивали. Потом она взяла внука за руку, подвела к перелазу и повела его в соседний двор.

— Побудешь, миленький, часок у чужих людей, пока дед угомонится.

У соседей были два мальчика, чуть постарше Михайлика. Они из стеблей подсолнуха сооружали на огороде шалаш и почти никакого внимания не обратили на Михайлика. Он молча наблюдал за ними.

Оба мальчика были русые, тоненькие, один из них был щербатым и немного шепелявил. Щербатому надоело строить шалаш, и он подошел к Михайлику:

— Ты чей? Бабки Гафии внук? — И, не ожидая ответа, предложил: — Давайте играть в «Панаса».

Предложившему завязали глаза старым платком, а Михайлик с тем, вторым, начали бегать вокруг него, дергали за сорочку, смеялись, выкрикивая: «Панас, Панас, лови ворон, а не нас!» Потом тихо ложились в начинавшую желтеть траву и, когда «Панас» приближался к ним, неслышно отползали от него.

Михайлик кашлянул, и «Панас» пошел на его голос. Попятившись, Михайлик вдруг почувствовал, что куда-то проваливается, он даже не успел крикнуть — полетел в какую-то пропасть и плюхнулся в воду. Сгоряча вскочил на ноги — вода доставала ему до пояса. Посмотрел вверх. Высоко голубело круглое отверстие, переложенное накрест двумя кольями. А здесь, внизу, было полутемно. Хотелось кричать, но даже кричать было боязно. Когда глаза немного свыклись с темнотой и стали различать окружающие предметы, первое, что он увидел, были лягушки. Они плавали у самой стены и пытались взобраться на нее. А Михайлик смертельно боялся лягушек. Одна из них, широко растопырив лапки, взлезла на стену как раз на уровне Михайликова лица. Он отступил назад, но, оглянувшись, позади себя увидел таких же лягушек. Тогда он снова ступил на середину, а вода была ледяной, и у него от холода и страха начали постукивать зубы. Лягушка, взобравшаяся выше всех, сорвалась и шлепнулась в воду. У Михайлика зашевелились на голове волосы, и он изо всех сил закричал.

Кто-то отозвался сверху, но он боялся поднять голову, ему казалось, что тогда лягушки начнут прыгать на него.

А там, наверху, события развивались весьма бурно. Перепуганные мальчики-братья побежали к бабке Гафии и известили ее, что Михайлик уже в колодце. Бабушка как раз успела переодеть деда в чистую сухую одежду. Услыхав о новой беде, она с криком выбежала из дома. Хмельной дед мгновенно протрезвился, выскочил во двор и, схватив двухведерный бачок с питьевой водою, опрокинул содержимое себе на голову. Мокрый, с ведром и веревкой в руках, он раньше всех оказался над злополучным колодцем.

— Господи, что же теперь будет? — причитала бабушка. — Ты же, Роман, пьяный. Ребенка убьешь! Хоть веревку крепко держи!

— Прочь! — воинственно сверкнул на нее глазами дед и неожиданно мягко крикнул внуку: — Не бойся, Мишко! Сейчас будешь на сухом. Прижмись к стене, чтоб ведром не задело!

— Не могу… там — жабы!

Ведро уже летело на него, и он инстинктивно посторонился.

— Становись в ведро! — командовал дед. — Да крепче держись за веревку!

Пока Михайлик лез в ведро, туда набралась вода. Так с водой дед и вытащил его.

Встав застывшими ногами на жесткую траву, Михайлик так обрадовался, что даже не обиделся на бабушку, когда она дважды шлепнула его, приговаривая: «А смотри, куда лезешь! Не встревай в беду!» — он не заплакал, а лишь довольно усмехнулся.

Дома бабушка сняла с него штанишки и сорочку, и он, обернутый в рогожку, сидел на лежанке. Бабушка разожгла огонь, поставила на плиту чугунок, грела чай с вишневыми веточками и никак не могла успокоиться: по ее щекам, по глубоким морщинам текли слезы.

Вошел дедушка. На нем были заплатанные черные портки и серый замасленный пиджак. Остановился посреди хаты — взлохмаченный, сгорбленный, будто совсем обессиленный.

— Вот так, значит, досмотрели внука, — укоризненно качнул головой. — Хвали бога, Михайлик, что колодезь не очень глубокий и воды в нем мало. Не то… твои отец с матерью прокляли б нас.

Бабушка громко запричитала:

— И родится же такое бесталанное, кто его знает, как на свете жить будет. Ведь трое там играли, так нет же, надо было как раз нашему втелющиться в колодезь. Ой, чует мое сердце — хлебнут с ним горя и батько и мать.

Напившись, горячего вишневого чая, Михайлик крепко заснул. А среди ночи проснулся. В окно светила луна, в подпечье свиристел сверчок, на скамье похрапывал дед, на печке время от времени тяжело вздыхала бабушка.

«Какая новая беда ждет меня завтра и послезавтра?» — размышлял Михайлик, свернувшись калачиком под прохудившейся рогожкой. Подложив под щеку ладонь, он всматривался в серый сумрак ночи и сокрушался, что родился таким несчастливым.