Любовь и память - [72]

— Кроме почты, ребята, у меня с утра аудиенция. Принимает профессор Геллер, так что придется нам потерпеть, — сказал Корнюшенко.

У Евгения от первой сессии оставался «хвост» по древнерусской литературе, и Геллер уже дважды назначал ему переэкзаменовку и каждый раз отсылал ни с чем.

Корнюшенко, спрятав в карман извещение, направился к двери. Радич крикнул ему вдогонку:

— Ни пуха ни пера!

— Ко всем чертям! — как и должно, ответил Евгений…

Долго ждали хлопцы возвращения Корнюшенко. Вечерело.

Михайло и Радич уже начали дремать, когда в комнату шумно ввалился возбужденный Евгений. Осторожно поставив на стол обшитый парусиной ящик, бодро воскликнул:

— Эй вы, сони! Проспите царство небесное! Поздравляйте меня: с третьей попытки я положил Геллера на обе лопатки! Сдался клятый дед — поставил зачет. Ф-фу!

У Радича и Лесняка сон мгновенно исчез: они вскочили с коек и с любопытством уставились на посылку.

— С тебя, Корнюша, законный магарыч, — сказал Михайло. — Не томи душу — раскрывай свой волшебный сундучок.

Бросив пальто и шапку на койку, Евгений согревал руки у батареи:

— Дай в себя прийти. Замерз как собака. Доставай, Зинько, нож и распарывай парусину…

Радич принялся хлопотать у посылки. Не успел он снять парусину с фанерного ящика, как на пороге появились Бессараб и Добреля. Михайло обрадовался:

— О, то ни одних штанов не имел, а теперь сразу — двое.

Увидев посылку, Микола кивнул в сторону Матвея:

— Лучше было бы, чтобы эти штабрюки на полчаса опоздали.

— Хлопцы! Да я вас тысячу лет не видал! — закричал Добреля, отдавая Михайлу костюм, завернутый в газету. — Дайте хоть посмотреть…

— На нас или на то, что в ящике? — спросил Бессараб.

Вспоров ножом парусину, Радич отступил от посылки:

— Право открытия этого чуда принадлежит хозяину.

Евгений поднял фанерную крышку — содержимое было плотно прикрыто газетой, а сверху на газете лежал лист бумаги из школьной тетрадки, сложенный вчетверо. Развернув его, Корнюшенко сказал:

— Письмо! — После паузы добавил: — От крестной матери. Живет в Долгинцеве. Не забыла о моем дне рождения, поздравила. Пишет: «Дорогой Женя!..»

— Стой, Корнюша! — остановил его Бессараб. — Тайна переписки охраняется законом. Дочитаешь в уединении. Чего мы стоим над посылкой, как над гробом?.. Снимай газету!

— Вот если бы сейчас мы сняли газету, а под нею — сало, — сказал Добреля. — Куски этак пальца в три толщиной. Хлеб как-нибудь мы бы раздобыли. С хлебом и салом не пропадешь… А если еще сало подморозить… Режешь ножом, кладешь на хлеб, а сверху еще и горчичкой.

— Дурной ты, Матюша, как сало без хлеба, — заметил Бессараб. — Горчицей кто пользуется? У кого аппетита нет. Если ты говоришь о горчице, значит, ты вовсе и не голоден. Может, ты, пока мы будем серьезным делом заниматься, пошел бы поискал своего Жежерю?

Добреля потер руки и ответил:

— Андрей с самого утра отправился в город. Относительно же горчицы — твоя правда, Коля. Говорят, будто семь лет был неурожай на горчицу, и народ не голодал.

— Умные люди так говорят о маке, а не о горчице, — важно заметил Евгений, дочитывая письмо.

— Да ну тебя! — с нетерпением воскликнул Михайло, бросив осуждающий взгляд на Корнюшенко, и выхватил из его рук листок. — В книги бы так вчитывался! Или тебя профессор обедом угощал?

Евгений загадочно улыбнулся:

— У моей крестной дочка — ну копия Наташи Ростовой. Не скаль зубы, Бессараб! Чтоб я с этого места не сошел: юная богиня. И тоже поздравляет… После вступительных экзаменов гостил я у них. Отвели мне отдельную комнату. Утром я еще в постели лежу, а Наталочка мне кофе подает. Пальчики — чудо, с розовыми ноготками… — И вдруг ударил кулаком по столу: — Вам, пижоны чертовы, никому и в голову не пришло поздравить меня с днем рождения! А к посылке вон как принюхиваетесь.

Он снял газету, и все на миг затаили дыхание: под газетой белели яйца. Первым нарушил молчание Радич.

— Их, наверное, сверху положили, — обратился он к Матвею. — Что значит — женщина! Это тебе, Матюша, не мужчина. Вот поручи такое дело, к примеру, тебе — ты что сделаешь? Положишь яйца вниз, на донышко, а сверху домашнюю колбасу. И что получится? Каша! А женщина, она с умом — положила яйца сверху. Взгляни: каждое будто только что снесено. Снимай, Женя, верхний ряд.

Под первым рядом, пересыпанным жареными семечками, лежал второй слой яиц, далее третий, и так до самого дна.

— Тоже мне — нюхало! — недовольно сказал Зиню Микола. — Домашняя колбаса… Подумать только: он сала не хочет, подавай ему колбасу.

— Хе-хе! — потер ладони Матюша. — Лучше бы уж сало. Но я и от яиц не отказываюсь…

— Думаю, что они вареные. Берите каждый по два, — распорядился Корнюшенко. — Больше без хлеба есть не рекомендуется. Заморим червячка, потом пустимся на поиски хлеба.

— Конечно, вареные, — авторитетно высказался Радич. — Кто же сырые пошлет…

Первым очистил яйцо от скорлупы Бессараб и разочарованно проговорил:

— У меня — черное. Видно, болтушка попалась. Замени мне, Женя.

— И у меня тухлое, — послышался чей-то голос.

— И у меня…

Разбили еще несколько — то же самое. Далее брали на выбор, еще с десяток раскололи — все оказались протухшими.