Любовь и память - [61]

Он снял очки и, по-старчески прищурившись, принялся протирать носовым платком стекла, неторопливо приговаривая:

— Рассматривайте меня, привыкайте ко мне. Нам долго работать вместе. Вот вы, красавица, думаете: низенький дед, лысый, подслеповатый, с рыжим носом, похожим на вялую прошлогоднюю картофелину, да еще и с родинкой на лбу…»

Студенты рассмеялись, а девушка, к которой обращался Геллер, заерзала на месте и то склонялась над столом, то закрывала лицо ладонями, не зная, куда себя деть.

Смех немного утих, а профессор, словно и не собирался начинать лекцию, продолжал доверительно и задушевно вести разговор, как чисто семейную беседу:

— Одна знакомая недавно советовала мне: «Вы, говорит, Генрих Оттович, всегда на людях, перед большими аудиториями выступаете. Зачем же вам эта родинка? Нынче хирургия достигла таких вершин, что ей вырезать вашу родинку — раз плюнуть». А я отвечаю: «Э, нет, уважаемая, погодите. Я со своей родинкой ни за какие деньги не расстанусь, она у меня особенная и имеет практическое значение. Я дальнозоркий и того, что у меня под носом, не вижу. Чтобы разглядеть буквы — нужны очки, а чтоб увидеть, что делается на галерке, — должен приподнять очки на лоб. Вот тут-то, чтобы не придерживать их рукой, я вешаю их на родинку, как на сучок».

В аудитории снова возникло оживление. Выждав, пока все утихомирятся, профессор сказал:

— Старым людям нередко изменяет память. Вот я пришел к вам и забыл, зачем пришел. Что делать? А вот что: я нажимаю пальцем на родинку, как на кнопку, и сразу вспоминаю, что появился я здесь не побасенки рассказывать, а читать важный и интересный курс древнерусской литературы.

Теперь оживление было коротким: все поняли, что сейчас начнется лекция. Профессор, наморщив лоб, после паузы сказал:

— Одни говорят, что сначала было слово, а потом — дело. Мы за такими не пойдем, потому что они заведут нас в джунгли идеализма. Наука доказала, что сначала было дело, а потом — слово.

Так началась первая лекция Геллера. Лесняк не сводил глаз с профессора, боясь пропустить хотя бы одно его слово. Для него это была не лекция, а песня. Уже и звонок прозвенел, и профессор оставил кафедру, и зашумели студенты, а Лесняк сидел, все еще не веря, что так быстро пролетел этот час.

Следующей была лекция по древней истории. Читала ее красивая преподавательница лет тридцати. Говорили, что она тоже хорошо читала, но Михайло не воспринимал ее. Он весь пребывал еще в атмосфере лекции Геллера, наслаждался радостью, что ожидания его были не напрасными. Какое же это счастье — слушать настоящих ученых! Здесь, в университете, их так много. Вот где он приобретет знания, вот когда перед ним раскроется неохватно широкий, безмерный горизонт…

III

Вторая неделя занятий в университете была на исходе. Первые волнующие впечатления постепенно входили в обычные берега, но Лесняка временами мучила тоска, порою даже отчаяние. Вчера в полдень военные части возвращались из летних лагерей, и, кажется, все горожане вышли на улицы встречать их. Воинские части проходили под музыку духовых оркестров, с песнями, девушки и женщины одаривали воинов улыбками и цветами.

Колонны проходили мимо биокорпуса. Михайло стоял на высоком крыльце среди группы студентов, смотрел на молодых, веселых, загорелых красноармейцев и думал о том, что вот так, где-то там, на Дальнем Востоке, проходил в строю и его брат Василь, и ему улыбались девушки, празднично светило солнце, и он улыбался, не зная, что вскоре ему придется распрощаться с белым светом.

Перед вечером, когда после занятий парни разбредались по читальням, паркам и кинотеатрам, Михайло сидел в спортивном зале над учебниками. Но сколько ни принуждал себя, прочитанное не укладывалось в голове, не осознавалось. Тогда он встал из-за стола и сел на свою койку.

Заходившее солнце бросило в окно сноп тускло-красного света и напомнило ему еще одно предвечерье — в родной Сухаревке. Это было в конце июля, еще до отъезда Михайла на вступительные экзамены. Мать не пошла на работу, она с самого утра принялась белить хату. Михайло, просидевший весь день над книгами, к вечеру вышел во двор, сел на камне у колодца, неподалеку от матери, белившей как раз боковую стенку.

— Мама, помочь вам? — спросил ее.

Стоя на коленях, опершись одной рукой о завалинку, другой макая щетку в щербатый глиняный горшок с разведенной известью, она посмотрела на сына и весело откликнулась:

— А чем ты поможешь? Белить хату — не мужская работа.

— Хата и так была белой, — заметил Михайло. — Зачем вам лишние хлопоты?

— В другой раз и я, может быть, не спешила бы, — ответила мать, певуче растягивая слова, с какой-то особой мягкой теплотой в голосе. — А теперь… Ты вот-вот поедешь в институт поступать, а там… и не заметим, как Василька придется встречать. Кончается его служба, хвала господу. Будет идти домой, еще издали увидит: хата не побелена. Подумает, родненький, что не очень-то его и ждали. А ведь мы его ждем!.. Долюшка моя! Иногда кажется — не дождусь, сердце не выдержит… — Помолчала в раздумье, убрала прядку волос, выбившуюся из-под белого платка, и добавила: — Придет Вася, сойдутся люди… Нет, сын, к этому надо заранее подготовиться. Вчера намекнула Федору Яцуну, бригадиру нашему, он, спасибо ему, не отказал: что нужно, говорит, то — нужно. Знаю, говорит, солдата своего этой осенью домой ждете. Пришли, говорит, вместо себя Олесю. И словно в шутку добавил: «Вы, говорит, с Захаром не забудьте и меня пригласить на чарку». — «А как же, говорю, Федор Сидорович, вас уж никак не обойдем…»