Любовь и память - [58]

Михайло любил эти вечерние беседы. Сухаревские хлопцы делились в них своими самыми сокровенными мыслями и планами. Они иногда подзуживали друг друга, балагурили, посмеивались, но все тянулись к знаниям.

И каждому хотелось заглянуть в будущее, увидеть в нем себя.

Будущее. Какое оно?

Кончалась вторая половина тридцатых годов.

Хлопцы и девчата собирались, смеялись, пели и мечтали. Они еще не знали и не могли знать, что придется им закаляться в огненном горниле страшной войны, не знали, кто из них, юных сухаревских мечтателей, не вернется в родное село, не постучит в оконце отчего дома, не будет топтать зеленый спорыш на этой площади.

Их ждали трудные дороги.

Книга вторая ЛЮБОВЬ И ПАМЯТЬ

Часть первая

I

В ту ночь Михайло Лесняк спал неспокойно. Когда почувствовал, что заснуть больше не сможет, раскрыл глаза и увидел необычно высокий потолок. Поначалу удивился, но в ту же минуту вспомнил, что вчера приехал в город и вечером поселился здесь.

Приподнявшись на локте, осмотрелся — в большом зале в четыре ряда стояли койки, и почти на каждой кто-то спал. Сквозь высокие окна в зал робко вползали серые рассветные сумерки.

Михайло снова лег, несказанно радуясь тому, что с сегодняшнего дня он — студент университета! Сегодня впервые пойдет на лекции, будет слушать профессора Геллера, статьи которого не раз читал в журналах и газетах.

Вдруг сердце его сжалось: «Я радуюсь, а брата нет. Нету моего брата! Нету Василя, а я упиваюсь своим счастьем…»

Горе, которое до конца не мог осознать разум, терзало сердце, но где-то на самом его донышке все еще теплилась надежда: а может, жив. Никак не мог Михайло представить себе брата мертвым. И хотя были получены два извещения о смерти Василя, ему хотелось верить и верилось в чудо…

С нетерпением посмотрел в окно — там темнели все те же густые, сизовато-серые сумерки.

Как медленно рассветает! Быстрее бы наступало утро, все поднялись бы, забегали, и тогда ему наверняка было бы легче.

Слегка скрипнули тяжелые высокие двери, и порог несмело переступил парень среднего роста, в белой фуражке и поношенном темно-коричневом костюме, с большим самодельным чемоданом в руке. Он отыскивал взглядом свободную койку. Михайло сел на постели, махнул ему рукой.

Новичок неторопливо подошел, как-то неуверенно кивнул головой и полушепотом промолвил:

— Доброе утро! Не скажешь, где здесь можно бросить якорь?

Михайло указал рукой на стоявшую рядом койку:

— Приземляйся на этой железке. Ты, видать, издалека, коли так запоздал.

— Из-за Киева, — опустив чемодан возле койки, ответил новоприбывший. — А ты случайно не с литфака?

— Угадал. — Михайло кивнул головой в сторону зала: — Здесь большинство считают себя поэтами, хотя есть и биологи, и физики…

— Вон как, — проговорил новичок и протянул Лесняку руку: — Зиновий Радич.

Михайло назвал себя и поинтересовался:

— Поэт?

— Пробую силы, — неуверенно ответил Зиновий и, вдруг вызывающе сверкнув глазами, спросил: — Хочешь, почитаю?

И тут же, сняв с головы фуражку, бросив ее небрежно на тумбочку, извлек из чемодана большой блокнот, сел рядом с Михайлом и вполголоса начал читать.

Лесняк заглянул в блокнот. Там были наклеены вырезки из газет. Значит, Радич уже печатается; Михайло вдруг почувствовал, как у него в груди шевельнулось чувство зависти. Чтобы подавить его, спросил, пытаясь придать голосу интонацию этакого бывалого литератора:

— В районной тиснул?

— И в районной, но больше — в областной.

— Да ну? — вырвалось у Лесняка.

Зиновий понял, что перед этим парнем можно и похвастаться. Он сосредоточился и продолжал читать дальше. Лицо его светилось вдохновением. Изредка он бросал на Михайла быстрый и вместе с тем настороженный взгляд, а тот, опустив глаза, нахмурившись, делал вид, что весь превратился в слух, хотя с досадой замечал, как в нем нарастает какая-то неприязнь к этому парню. С чего бы? То ли его раздражала эта провинциальная самоуверенность начинающего литератора, то ли из зависти к новичку, который успел так много напечатать своих стихотворений в областной газете. А Радич, закончив чтение, замолчал. Михайло тоже молчал. Если бы в этот момент кто-то посмотрел на них со стороны, они бы напомнили ему двух молоденьких петушков со взъерошенными перьями, готовых броситься друг на друга.

Зиновий, не выдержав продолжительного молчания, спросил:

— Ну как?

— Что как? — с деланным равнодушием переспросил Лесняк.

— Стихи, спрашиваю, каковы? — уточнил Радич.

— Так, посредственные, — неожиданно для себя ответил Лесняк и подумал, что все же кривит душой. Попытался смягчить сказанное: — Но для начинающего — терпимо. В какой-то мере руку набил.

— Терпимо, говоришь?! — разочарованно спросил Радич. Пылающие огоньки погасли в его очах. Он сдвинул брови и обиженно спросил: — Что же тебе в них не нравится?

Досадуя на себя, на свою несдержанность, Михайло все же не смог подавить в себе недобрые чувства:

— Конечно, нельзя сказать, что в твоих стихах поэзия не ночевала. Но заедает сплошная декларативность… А рифма? Ты слишком увлекаешься глагольной формой. Это — анахронизм, просто примитив…

— Примитив?! — Радич пристально посмотрел на Лесняка, мгновенно нагнулся и бросил блокнот в свой чемодан. Схватил с тумбочки фуражку, вскочил с койки и грубовато сказал: — Ты что — Белинский?