Любовь и память - [43]

Луну закрыла туча, и темнота еще больше сгустилась. И совсем неожиданно из темноты вынырнул Олекса:

— Вот где ты, Настенька, а я ищу тебя возле клуба. Почему же ты никакого знака не подала? А кто еще здесь? Мишко? Ты еще не спишь, Михайлик? Разве тебе не пора бай-бай?

— Не строй из себя дурика, Олекса, — вскипел Михайло.

— Ого, да ты колючим стал, Лесняк! — повысил голос Олекса. — Настенька! Оставь-ка нас, здесь будет мужской разговор.

Девушка вскочила и, сказав «Спокойной ночи!», побежала домой. Олекса подступил к Михайлу почти вплотную и твердо сказал:

— Вот что, студент: твоя песня спета. Что было, то прошло. Раньше она была школьницей, а теперь самостоятельная, и ты ей голову не морочь. От этих ворот поворачивай свои оглобли и больше сюда своего носа не суй! Ты меня знаешь, слово мое — кремень.

— Ты говоришь от своего имени или от нее имеешь полномочия? — сдерживая злость, спросил Михайло.

— О! Я вижу — ты в городе набрался храбрости, — удивился Олекса. — Коли так, есть другое предложение: приходи завтра на рассвете в Киричкову посадку, будем драться на ножах. Кто останется живым, тот и будет с Настенькой. Что, сдрейфил?

— Мы с тобой не дикари.

— А те, что стрелялись на дуэлях, были дикарями? Нет, голубчик, не дикарями, а настоящими рыцарями: они девичью и свою честь защищали.

— Ты смотри, какой грамотный! — насмешливо сказал Михайло.

— А ты мою грамотность не тронь! — вспыхнул Олекса и сгреб пятерней сорочку на груди у Михайлика. — Ты тоже не дворянского рода, а книги и я читать умею.

Михайло с силой оттолкнул от себя Олексу и сказал:

— Не много же ты вычитал в книгах, если в таком деле надеешься на кулаки.

Сказал Михайло эти слова и с болью в сердце почувствовал неправдивость их, потому что и сам видел, каким безоговорочным авторитетом в молодежной среде пользуется Олекса — он и умнее стал, и характером компанейский, и затейник замечательный.

Олекса вдруг сменил тон — спокойнее, хотя и твердо, сказал:

— Я, Мишко, комсомолец, но если ты не отступишься от Настеньки — живым в землю зарою.

Михайло на это ответил ему тоже спокойно:

— Мы с тобой что, до утра будем здесь стоять, угрозами обмениваться? У нас с Настенькой без тебя начиналось, без тебя и кончится. Понял? И будь здоров!

Он круто повернулся и пошел домой.

На следующий день, утром, увидел, как Настенька вышла на улицу с ведром, обвязанным марлей: шла сдавать молоко. Когда возвращалась из молочной, Михайло встретил ее в балке. Не поздоровавшись, обратился к ней:

— Настенька! Я хотел бы услышать от тебя одно только слово: то, что говорил Олекса, — правда?

Она не поинтересовалась, что именно говорил Олекса Михайлу, но густо покраснела, опустила глаза и тихо обронила:

— Правда. Я не знаю, как это…

Настенька хотела еще что-то сказать в свое оправдание, но, когда подняла глаза, полные слез, перед нею Михайла не было: он сгоряча продрался через колючий терновник, пересек небольшую полянку и исчез за густым камышом.

VIII

Василь получил назначение на должность техника-механика какого-то завода в Свердловске. Ему не терпелось поскорее приступить к работе, и он, пробыв дома две недели, поехал на Урал. А в начале августа Михайло получил письмо из Павлополя. В нем извещалось, что по решению наркомата техникум ликвидируется, третий и четвертый курсы переводятся в город Шостку, а второкурсники могут взять свои документы и устраиваться где кто хочет.

В Павлополе Михайло встретился с Грицем Петренко и еще с несколькими однокурсниками. Решили ехать в Днепровский коксохимический техникум. Там их приняли на второй курс. Однако, поскольку они были «внеплановые», им не полагалось ни стипендии, ни общежития. Сперва материальную поддержку обещал Василь, но вскоре его призвали на военную службу. Продержавшись на свои средства один месяц в Днепровске, Михайло вынужден был оставить техникум. Попытался устроиться на работу на какой-либо завод, но без городской прописки нигде не принимали. Растратив последние деньги, вынужден был вернуться в свою Сухаревку.

Его одногодки сидели в студенческих аудиториях, их будущее уже определилось, а перед Михайлом снова была неизвестность. Он переживал глубокий душевный кризис. Ему не елось и не спалось. Чтобы меньше беспокоить своим душевным состоянием родителей, он часто уходил из дома на целый день, одиноко бродил в опустевшей осенней степи или шел на станцию, встречал и провожал поезда, в которых ехали куда-то, вероятно, счастливые пассажиры. Возвращался домой в сумерки, усталый ложился в постель и в темноте долго еще перебирал невеселые думы.

Как-то на станции помощник машиниста продал Михайлу из-под полы томик Есенина. Есенин был для него открытием. Конечно, Михайло тогда не мог трезво разобраться в причинах грустных мотивов поэта, да и не стремился к этому, он просто упивался его поэтической печалью, потому что каждая строка задевала струны юного сердца, звучала в унисон с его настроением.

Василь служил на Дальнем Востоке. Ему почти каждую неделю младший брат писал письма, изливая в них свою тоску, делился впечатлениями от стихов Есенина. Однажды в отчаянии написал, что согласен с такими строками: