Любовь и память - [19]

Как-то на собрании, когда Гудков разъяснял людям, что кулак нынче меняет тактику, хочет пролезть в наши комбедовские ряды, чтобы вредить изнутри, Прокоп Анисимович попросил слова. Выйдя к столу президиума, сгреб с головы шапку, распахнул полы тулупа и начал свою речь:

— Есть и у нас такой, что гнет кулацкую тактику, — при этом он злобно сверкнул очами. — Вы сперва даже не поверите, когда я назову его, так хитро он замаскировался. А знаете кто? Захар Лесняк — вот кто! — После этих слов Прокоп Анисимович уже не смог продолжать: поднялся сплошной хохот.

А дело заключалось в том, что слепленный Лизогубом тулуп, в котором одна пола оказалась длиннее другой, рукава укорочены до локтей, а воротник косил, Лесняк, ничего не говоря, отдал на переделку мастеру — этим и нанес страшную обиду Лизогубу, который искал повод, чтобы отомстить Лесняку.

Прокоп Анисимович топтался возле стола и кричал в смеющийся зал, пытаясь перекрыть шум:

— Так и знал, что не поверите! А вы подумайте своими головами: почему у него, единственного на все село, хата с одним окном? А? Вот я же го… Потому что маскируется. Смеетесь? А того и не знаете, что он из австрийского плена приволок мешок золота. Сам мне говорил. Спрашиваю его: «Как оно там, у австрияк?» — «Ничего, — отвечает. — Служил у богатого мадьярина, вот такенную морду наел».

— Да он же как скелет домой вернулся! — крикнул кто-то из зала.

— Маскировка! — мигом перестроился Лизогуб. — Я же го… маскировка, тактика, чтоб не догадались, что имеет золото. Я осторожно так, выпытывал у него: почему же ты ходишь весь в заплатах и босой? А он мне: «Придет время, и мы оденемся не хуже панов». Ишь какой, своего часа ждет. Какого именно, позвольте спросить, часа? Царских порядков?

Из зала гудит раздраженный голос:

— Ты, Прокоп, брюхо отрастил, как бочку, а ума не нажил.

Низкорослого толстого Лизогуба даже передернуло.

— Брюхо, которым ты мне в нос тычешь, у меня от сидячей работы! А ты… а ты — без оскорблениев, потому что это тебе не при царизме. Я ж го…

Он часто употреблял выражение «Я ж говорю», но слово «говорю» произносил как-то усеченно: «го», и сухаревцы наделили Прокопа Анисимовича прозвищем — Яжго.

Выступление Яжго закончилось тем, что его прогнали с трибуны.

Вероятно, в каждом селе есть свои рассказчики-врали. Были они и в Сухаревке. Из тех, что забирались на чужие бахчи воровать арбузы, а спасаясь от преследования, бежали к железнодорожной колее, где у Долгой посадки вскакивали на ступеньки вагонов товарных поездов. У своего же села, где начиналась Киричкова посадка и где поезда обычно замедляли ход, соскакивали с тормозных площадок, шли в село и потом с гордостью рассказывали односельчанам о своих проделках.

Михайлик, затаившись в толпе мужчин, собиравшихся возле кооперативной лавки, любил слушать разные небылицы и истории. Уже давно непревзойденным рассказчиком в Сухаревке считался Денис Ляшок. Неказистый с виду, худощавый и верткий, он, казалось, мог без передышки говорить весь день. Как только Ляшок подходит к кружку людей — все умолкают, переводят на него нетерпеливые взгляды и на заросших лицах сельчан уже блуждают веселые улыбки.

— Ну, как жизнь, Денис? Что там нового? — спросит кто-либо. — Будет сегодня дождь? Что-то вроде бы хмурится.

— Могу сказать точно: либо будет, либо — нет, — серьезно отвечает Ляшок. — Да не в этом гвоздь программы, как говорят. Жинка моя только что так отдубасила меня — живого места не оставила. За что? Вчера с кумом Харитоном тяпнули по одной. По наперстку! Так за это уже и казнить надо? Такое время настало: и в рот не бери! В Хранции, говорят, дак там лафа! Без вина и за обед не садятся. Вина, правда, у них — как у нас молока: пей — не хочу.

— Будто ты от пуза это молоко пьешь? — смеясь возражают Ляшку. — Отроду коровы своей не имел.

— Не в этом дело, — продолжал Ляшок. — Не я, дак другие пьют от пуза. А случается, принесет кто горшочек или кринку, так жинка и мне капнет в чашку, и ничего, не ругается. А хватишь где-нибудь наперсток первача — беды не оберешься. Наверное, на всем белом свете нет женщин сварливее наших. Рассказывал мне один об этих… ну, как их? Хранцуженках. А человек этот служил в экспо… экспе… в каком-то корпусе…

— Экспедиционном, — подсказывает кто-то из знающих.

Ляшок удивленно смотрит на подсказавшего:

— Точно, в нем. А как ты угадал? Вот догадливый, ни дна тебе, ни покрышки. Так вот он, этот человек, рассказывал: хранцуженки — вот это крали! А веселые, а нежные и ласковые!.. А любить нашего брата умеют, черт его маме! Поверите? У меня голова ходуном ходит. Я только облизываюсь. Такое, что хоть все бросай и пешком беги в ту Хранцию…

— Ну это ты уж приврал — наши девушки не хуже французских.

— И ты бы подался во Францию ради такого дива?

— Это я так поначалу подумал, — оправдывался Ляшок. — А когда послушал, что рассказал тот человек дальше, — аж тошно стало.

— Что ж он рассказывал?

— Да говорит, что хранцузы жаб едят. Живые жабы у них, говорит, первым сортом идут. Ловят они их в сене.

— Где, где ловят?

— В сене. Сено — это значит река по-хранцузскому.

— Не в сене, Денис, а в реке Сене, — смеется знающий дядька. — Река у них такая есть — Сеной называется, как у нас Днепр или Самара.