Любовь и память - [18]

Потом он опустил голову и надолго замолк. Очнувшись, начал вслух размышлять:

— Все мы из земли вышли и в землю уйдем. Ты, земля-матушка, родишь и золотой колос, и вишни красные, и любисток, и цветы разные. Спасибо тебе за это. Но зачем ты, земля, и его создала, зверя проклятого, обжору длиннорукого. Зачем же ты плодишь не только красу и добро, но и черное зло?

Выходили на улицу и взрослые, слушали проклятия старого Магирки, покачивали головами, посмеивались, а были и такие, кто подстрекал:

— Так его, дед, так, анахтему!

Петро и Хима умоляли отца вернуться в хату, но он со злостью отталкивал их:

— В хату? А что делать в этой смердящей хате? Сын у меня был как орел, а сделали из него калеку несмышленого. Разве я для несчастья растил его? Разве такую долю просил для него у земли и неба? А ты, Хима? Кому ты такая нужна? При Петре могла б век вековать, всегда кусок хлеба был бы… А теперь и Петро не кормилец…

Дед откидывал голову назад, поднимал к небу кулаки, широкие рукава его полотняной рубахи сползали, оголяя тонкие и черные, в синих узловатых венах руки.

— Не хочу собачьей жизни! Слышишь, боже?! — кричал он, и надувались жилы на дедовой шее, тоже тонкой и сморщенной. — Не хочу больше! Хочу человеческой жизни для себя, для детей моих и для всех честных людей. А Фому покарай страшными муками еще на этом свете, чтобы все видели, что ты справедлив.

К нему подходили соседи, успокаивали, увещевали.

Михайлик не мог смотреть на Магирку долго. Его душили слезы. Чтобы не расплакаться на глазах у людей, пошел домой.

Через несколько дней Михайлик, возвращаясь из школы, у ворот своего дома увидел заплаканную мать.

— Магиркина Хима бросилась под поезд, — сказала она и перекрестилась. — Отмучилась на этом свете, бедняга, царство ей небесное…

Это известие ошеломило Михайлика.

Похоронили Химу, а через несколько дней умер старый Магирка. Не вынес одиночество Петро — повесился. Магиркина хата долго стояла пустой. По вечерам, когда спускались сумерки, мимо нее страшно было проходить, особенно когда кричал поселившийся на ее кровле филин…

XII

Спас — храмовый престольный праздник. В этот день в Сухаревку из ближайших сел приезжали попы и вместе вели богослужение. На праздник собирались не только свои прихожане, но шли люди и с окрестных хуторов, они несли в узелках яблоки — святить.

За церковной оградой в этот день в больших котлах варили борщ и кашу, на разостланных на траве длинных рушниках раскладывали нарезанный ломтями хлеб, выкладывали яства — готовились к праздничной трапезе.

Одновременно в Сухаревке начиналась и ярмарка. Весь свет съезжался тогда к церкви, на сельскую площадь, заполняя ее возами, скотом, разными товарами и изделиями. В крытых брезентом и дощатыми навесами лотках, на возах и просто на траве выставлялся, развешивался, раскладывался товар: вилы, напильники и конфеты, мешки с пшеницей и яблоки, пряники и юфтевые сапоги, ленты и деготь. Цыгане шумно вели торг лошадьми, у школьного забора кузнецы ковали ухваты и тут же продавали. А посреди площади высоко поднимала свой голубой купол карусель — там непрестанно играла шарманка.

В карусельных колясках — дети и девушки, на деревянных лошадях — подростки, а то и парни с цигарками в зубах и с густыми, завитыми при помощи раскаленных гвоздей чубами. Иногда в коляске появлялся и захмелевший усач с раскрасневшейся кумой.

Яркие девичьи ленты развевались на ветру. Визг. Смех. А в центре карусели, в синей сатиновой рубахе навыпуск, прохаживался Прокоп Анисимович Лизогуб, изредка пощелкивая кнутом, целясь по босым ногам безбилетников. Частенько кончик этого кнута обжигал и ноги Михайлика.

Прокоп Анисимович появился в Сухаревке откуда-то из Ряски. Говорил, что он убежал от отца, который хотел женить его на косоглазой дочери лавочника. Вдова Софья Коцкалиха, высокая, полная женщина, взяла его к себе примаком. Лизогуб кое-как умел шить тулупы, этим и жил.

Когда началась первая мировая война и Прокопа Анисимовича должны были вот-вот призвать в армию, он мечтал о том, что на фронте быстро дослужится до унтер-офицерского чина и после войны ему откроется дорога в урядники. Будет он разъезжать на одноконных дрогах, и все будут величать его по отчеству и будут кланяться, как большому пану.

Но накануне призыва он забрался на стог соломы и там, пригретый солнцем, заснул. Проснулся ночью от холода и, не разобрав спросонок, где он, встал на ноги и пошел, как по земле. У стога стоял буккер, и Прокоп Анисимович свалился на него и повредил себе что-то внутри. На военную службу его не взяли: пришлось распрощаться с мечтой об унтер-офицерстве.

Правда, Лизогуб рассказывал и другую версию. Будто бы издавна он имел революционные убеждения и перед призывом на военную службу пил настой табака, чтобы заболеть и не воевать за ненавистного царя.

Теперь Прокоп Анисимович скорняжил, но его голову так и не покидала мысль, что на роду ему написано прославиться не хуже Пастушенко или Гудкова, и он неутомимо искал путей к славе. Часто без всякого дела торчал у сельсовета, не пропускал ни одной сельской сходки или митинга, всюду выступал и непременно вмешивался в дискуссии.