Любовь и память - [189]

— Вспомнился мне далекий, вот такой же хмурый день, только не весенний, а летний. Мы после боя сидели в какой-то избе и посасывали «козьи ножки». Вдруг дверь резко раскрылась, и вошел Чапаев. Это было, если не ошибаюсь, в Уральске… Вошел, значит, Чапаев, а за ним и комиссар Фурманов. Дмитрий Андреевич окинул нас веселым и каким-то загадочным взглядом, да и говорит: «Сегодня, ребята, всем вам покажут спектакль…» В нашей дивизии был свой театр, организованный женой Фурманова — Анной Никитичной. Она ведала культпросветработой в политотделе. Бойцы у нас были почти сплошь малограмотные — мужики из глухих сел и заводские рабочие. Да что о них говорить, если сам Василий Иванович был не весьма образованным человеком. Чета Фурмановых и другие политработники, когда наступало затишье, тут же начинали снимать, как они говорили, полуду с наших глаз, пошире раскрывали мир перед нами. Анна Никитична родом из Краснодара, в первую мировую войну была сестрой милосердия, насмотрелась на горькую солдатскую долю. Не знаю, откуда это у нее, но театр она любила. После гражданской войны руководила в Москве театральным институтом, а под конец своей жизни — бывшим драматическим театром Корша.

Майор хмурил брови, сосредоточенно попыхивал трубкой, кашлял, часто замолкал, будто к чему-то прислушиваясь, но связно тянул нить рассказа:

— Их, Дмитрия Андреевича и Анны Никитичны, уже нет. Подорвали свое здоровье, работая и в нашей дивизии, и на Туркестанском фронте, но в те годы мы, бывало, удивлялись: откуда у них берутся силы? Как много было в них молодого горения! Хватало и на бои, и на пламенные выступления на митингах, и на лекции. Да… Но к чему я все это веду?

— Фурманов сказал, что вам покажут постановку, — подсказал Лесняк.

— Ага… И как только он это сказал, бойцы от радости повскакивали с мест. Помню, показывали «Медведя» по Чехову и еще что-то. Эти постановки были для нас настоящим праздником.

Майор закашлялся, вынул из кармана платочек и начал утирать лицо. Михайло смотрел на него и вспоминал, как с группой молодых лейтенантов ехал он в апреле 1942 года из города Энгельса сюда, во Владивосток, как в Уральске тогда моросили дожди и свирепствовали ветры и с каким интересом и волнением осматривал он Уральск, зная по книге и по фильму «Чапаев», что в этих краях ковалась слава легендарного начдива.

Майор снова заговорил:

— У вас во взводе хорошо поставлена самодеятельность. Отберите три или четыре лучших номера — комиссар полка советовал включить их в концерт полковой художественной самодеятельности. Проследите, чтобы младший лейтенант Журавская хорошо прорепетировала с ними.

Лесняк пообещал сделать это и тут же начал расспрашивать майора о Чапаеве и Фурманове. Ему и до сих пор не верилось, что перед ним — один из чапаевцев, участник славных чапаевских походов, овеянных поэзией, давно ставших легендой. Кинофильм «Чапаев» он смотрел в свое время не менее десяти раз. И вот теперь рядом с ним стоял тот, кто собственными глазами видел живого Чапаева, разговаривал с Фурмановым, ходил с ними в походы.

Закончив рассказывать очередной эпизод из жизни легендарного начдива, майор внимательно посмотрел на лейтенанта, и в уголках его глаз кожа собралась морщинками, а взгляд смягчился. Комбат тихо сказал:

— По правде говоря, лейтенант, мне жаль, что вы уходите от нас. Я, знаете ли, надеялся, что вы покомандуете ротой, а со временем и меня замените. А почему бы и нет? Нам очень нужны образованные командиры. Женились бы вы на Ирине Журавской и пустили бы на этой земле глубокие корни. Из Ирины была бы славная жена…

«Что они все лепят ко мне эту Журавскую? — удивлялся Михайло. — Хорошая девушка, но я никаких поводов для подобных разговоров не давал».

Вслух же проговорил:

— Как-то все сложилось неожиданно.

В дверь постучали. Вошел боец и доложил, что к пирсу подходит танкер для разгрузки.

Бойцы первого взвода с нетерпением ожидали прихода танкеров: судовые команды охотно угощали бойцов американскими сигаретами, а Лесняку, как командиру, дарили две-три банки душистого табака для трубки. Поскольку Лесняк трубки не имел, то отдавал этот табак майору. Но табак давно кончился, и сейчас в трубке майора потрескивала крепкая, с кисловатым привкусом кременчугская махорка. У бойцов и ее не хватало. Судовые команды, отправляясь через океан в Америку, тоже получали махорку, но, имея возможность курить американский табак и сигареты, по возвращении домой отдавали махорку зенитчикам. Иногда зенитчикам доставался полный мешок махорки, а то и два. Значительную ее часть майор, разумеется, «конфисковывал» и распределял между другими ротами батальона. Вероятно, не случайно появился комбат здесь и сегодня.

Вместе с Лесняком они вышли к причалу, как раз тогда, когда боцман, приземистый быстрый человек в стеганке и форменной фуражке, стоя на самом краю пирса с поднятой рукой, кричал:

— Стой! Давай швартовы!

И как только танкер пришвартовался, по трапу начали сбегать один за другим члены судовой команды. Счастливые тем, что вступили на родную землю, они, празднично одетые, чисто выбритые, наглаженные и начищенные, весело здоровались с бойцами, торопились на берег. Неожиданно рядом с Михайлом остановился старшина второй статьи — крепко сбитый, широкоплечий парень в бушлате. Ветер развевал ленты лихо посаженной набекрень бескозырки, под которой с трудом, умещался черный сноп его густых волос. Концы лент трепетали у его прямого, словно выточенного носа, черных усов и роскошной, воистину шмидтовской бороды. Не отрывая взгляда от Михайлова лица, он с веселыми искорками в глазах поставил на землю небольшой чемодан и, выпрямившись, проговорил басом: