Любовь и память - [175]

…Вечером у Зиновия поднялась температура, его то бросало в жар, то морозило. Мать поила его горячим чаем, обкладывала бутылками с горячей водой, но простуда не отступала.

Ночью, закутанный в теплые материнские одежды, накинув на голову и плечи старый платок, Зиновий добрался до хаты Галайчучки. Иван Митрофанович был уже там. Он с трудом вынул пулю, засевшую у самой кости… Только к полудню отошел от Зиня. Ногу Иван Митрофанович ему спас, но воспаление легких предотвратить не смог.

Небезопасно было матери и Виктору каждую ночь, а порою и днем ходить к соседке, чтобы досматривать Зиня. И как только появилась возможность, его перевели в родную хату. Тогда-то Зиню показалось, что он за два долгих года впервые увидел в ней все: и стол, стоявший у окна, как до войны, и вмазанное в стену потемневшее зеркало, и сделанные материнскими руками искусственные цветы.

Выздоравливая, Зиновий все чаще просил Павла разузнать о местах действия партизан, но поиски не давали результата. Заслучаны находились в стороне от железной дороги и от больших грунтовых путей. Глушь. Староста и полицаи вытворяли здесь что хотели, издевались над людьми, своевольничали. Но как-то в конце зимы и сюда налетели странные партизаны. Старосту и полицая заперли в кутузке при сельской управе и поставили стражу. Созвали на площадь заслучан и начали спрашивать, кто из них жалуется на арестованных предателей. Люди почему-то хмуро молчали. Вперед выступил Родион Андрущук, бывший сельский волокита, и обратился к односельчанам:

— Почему отмалчиваетесь, землячки? Говорите всю правду, пришел час расплаты.

Люди брезгливо отворачивались от него, потому что не забыли осень сорок первого года, когда он бросил винтовку и вернулся домой. Скрывался, пока не пришли немцы. А потом вылез из своего укрытия и ходил чуть ли не героем, хотя люди прямо в лицо называли его дезертиром. Он в ответ лишь посмеивался:

— Дурнем считали Родиона? А оказалось, что я умнее всех. Как увидел немецкие танки и самолеты, тучами двинувшиеся на нас, смекнул: обороняться бесполезно, и дохлое дело. И за что воевать? Ни жены, ни детей у меня нет, а до смерти доживу и при фашистах.

Но при «новом порядке» лодырничать ему не дали: за невыход на работу его крепко побили полицаи — едва в себя пришел. И вот сейчас он, в старой свитке и дырявых галошах, притопывая на снегу ногами, кричал:

— Не молчите, люди! Свои ведь пришли, спасители наши. Я все сказал товарищам партизанам: как все наше добро грабастают, как издеваются над нами. Только теперь я ума-разума набрался и вот первым записался в партизаны. Всех призываю: идите в ряды народных мстителей.

А люди молчали.

Радич, хотя и едва держался на ногах, тоже пытался пойти на площадь. Павло Вичкарчук удерживал его:

— Не спеши, Зинь. Эти партизаны — липовые. Я сам слышал, как один другому по-немецки что-то говорил.

— Правда? Это подозрительно, хотя и не доказательство — у партизан есть переводчики и немецкие коммунисты есть. Все воюют.

— Если они настоящие, они еще наведаются к нам, — говорил Павло. — Подождем до вечера — дело покажет.

Вечером переодетые в партизан немцы и предатели освободили старосту и полицая, а Родиона на глазах у всех повесили. Заслучане тогда говорили: «Жил по-глупому и умер по-дурному».

В начале мая фашисты нагрянули в Заслучаны, начали отбирать молодежь для угона в Германию. Радич с Виктором и Павлом спрятались в лесу. В один из таких тревожных дней Арвид Баград дал задание Саенко — разыскать Радича и вместе с Виктором и Павлом помочь им пробраться в Терешковский лес, в партизанский отряд.

IX

Еще в начале ноября Василь написал Михайлу, что умерла Галина. Ее все же загнал в могилу обострившийся туберкулез. Василь страшно горевал, писал, что ему очень трудно возвращаться после работы в свою опустевшую комнату, что теперь уже ничто не удержит его на заводе — он непременно вырвется на фронт.

«Начали сдавать нервы, — писал брат. — На днях поругался с начальником цеха. Вопрос был принципиальный, и я твердо стоял на своем. Тогда он пригрозил: «Если будешь таким ершистым — сделаю так, что тебя отправят на фронт». У меня от злости и обиды в глазах потемнело. С презрением бросил ему в лицо: «Значит, вы считаете, что я здесь свою шкуру спасаю?! Как же вы можете грозить фронтом, там лучшие наши люди жизни свои отдают, а вы…» Одним словом, врезал ему как мог. Сказал, что иду в партком и пишу заявление: на фронт. Он испугался, качал оправдываться, извиняться, но я все равно решил — только на передовую…»

Читая письмо, Михайло представил себе длинный барак на окраине Челябинска, щупленькую и ссутулившуюся фигуру брата, одиноко сидящего за столом в убогой полутемной комнатушке, и ему до слез было жаль и Галину, и Василя.

…Если верить старожилам, то в Приморье в этот год очень рано подули зимние ветры. В середине ноября морозы сковали еще недавно размокшую от дождей землю. Иногда срывались метели. В один из таких вечеров, когда над сопкой завывал ветер и гнал поземку и мелкая крупа колотила в дверь блиндажа, до Михайлова слуха донеслись чьи-то торопливые шаги, а вслед за ними прозвучал знакомый голос, обращенный, видимо, к часовому: