Любовь и память - [174]

— Проходи, проходи в хату… И не пугайся… — И шепотом таинственно добавила: — Мы на тебя надеемся, как на самих себя. Чтоб ни одна живая душа не знала… Зинь пришел…

Удивленно посмотрев на тетку Радичку, Павло ответил:

— Вы же меня знаете. Могила…

Открыв дверь в другую комнату, он увидел Зиня и даже отшатнулся. Зиновий сидел на деревянном топчане, свесив босые ноги. Он был в нижнем белье — мать берегла отчимово на крайний случай: может, Виктору перешьет, а может, и на продукты придется выменять. Зиновий был похож на подростка — тоненький, лицо землисто-черное, щеки впалые, как у мертвеца, только глаза лихорадочно поблескивали.

— Не узнаешь, Павлуша? — тихо, едва качнув головой, спросил Зинь. — Считай, что я с того света вырвался. Из плена бежал. Но разговоры потом. К тебе просьба. Не найдется ли у вас или у кого-нибудь из надежных людей хоть какая-нибудь рвань. Бельем, как видишь, я обеспечен, а дома больше нет ничего.

— Что-нибудь найдем, — пообещал Павло, не отрывая глаз от лица Радича.

— Спасибо, друг, — сказал Зиновий. — Но не только это. Есть дело поважнее…

Зиновий в свою очередь пристально посмотрел на Павла, как бы раздумывая, можно ли этому парню довериться целиком.

До поздней ночи Зинь со своей матерью обсуждали вопрос, как лечить раненую ногу. Ганна Константиновна вспомнила про деда Саенко из Голубовки, далекого родича своей соседки и верной подруги, тоже вдовы, Капитолины Кузьминичны Галайчук.

Иван Митрофанович Саенко в юности, после церковноприходской школы, учился еще в двухклассном училище в городке Красном и до призыва в царскую армию работал писарем в волостном управлении. На военной службе ему повезло. Попал в кавалерию, а там не хватало дипломированных ветфельдшеров. Ивана Митрофановича послали на краткосрочные курсы. Прошел он империалистическую и гражданскую и вернулся домой ветфельдшером с солидной практикой. На войне приходилось заменять и санитаров, и фельдшеров в госпиталях.

В первые годы Советской власти, когда некому было лечить людей, Саенко стал заведовать амбулаторией в Голубовке. Почти четверть века лечил он не только голубовцев, но и жителей окрестных сел. Этого высокого, слабого, сутуловатого человека — с рыжей чеховской бородкой и в пенсне — знали во всей округе и уважали.

Перед войной, когда в Голубовке открылась больница и появились молодые медики-специалисты с институтскими дипломами, Иван Митрофанович вышел на пенсию. Но и после этого старые люди все же шли к нему со своими болезнями, считая его незаурядным лекарем, верили в его чудодейственные советы.

Во время оккупации он снова остался единственным врачом на всю местность. Ни больниц, ни амбулаторий, ни медпунктов на оккупированной территории немцы не открывали. У Саенко были свои инструменты и некоторый запас медикаментов, кроме того, он на сало и самогон кое-что выменивал у проезжих немецких санитаров. Люди потребовали от старосты, чтобы разрешили Ивану Митрофановичу врачебную практику. Ганна Константиновна знала от Капитолины Кузьминичны, что Саенко тайно оказывал медицинскую помощь раненым красноармейцам и тем, которые бежали из плена.

Капитолина Кузьминична часто болела, поэтому Саенко навещал ее со своим неизменным, изношенным рыжим саквояжем. Когда его вызывали в Заслучаны, он по дороге непременно заглядывал к Капитолине Кузьминичне просто так, погостить, осведомиться о ее здоровье. Капитолина Галайчук сама же и предложила Радичке, чтобы Зиновий ночью перешел в ее хату и чтобы Ивана Митрофановича вызвать вроде бы к ней, не возбуждая у немцев или полицаев каких-либо подозрений.

Наконец Радич решился — медленно, словно взвешивая каждое слово, проговорил:

— Ты, Павлик, взрослый и серьезный человек. Доверяюсь тебе, как настоящему другу. Надо пойти в Голубовку, вызвать деда Саенко. Не к нам, а к тетке Галайчучке. Скажешь ему, что Капитолина Кузьминична приболела. Постарайся намекнуть, что, мол, поранила она себе ногу. Понял? Чтоб догадался нужный инструмент взять с собой.

— Ты, Зинь, ранен? — испуганно спросил Павло.

Радич поморщился:

— Рана-то небольшая, можно сказать, легкая, но запущена, и крови много потеряно.

Мать, слушавшая их разговор, не выдержала и воскликнула:

— Господи! Он еще говорит — «легкая». Я как посмотрела, чуть было не упала. Вся нога горит. Ой, не дай бог, чтоб антонов огонь или заражение пошло. Как же ты, сынок, с такой распухшей ногой домой добрался?

— Выхода не было, мама. Вот и дошел, — мягко улыбнулся ей Зинь. — Надо было выжить, мама. И вас видеть, и Витю. Да и с фашистами я еще не рассчитался… — Наклонившись к Павлу, шепотом спросил: — Партизан поблизости нет?

Павло плотнее притворил дверь и тоже шепотом ответил:

— В Черном лесу в конце сентября появилась большая группа конных партизан. Немцы и полицаи пронюхали, окружили их, все думали — амба! А что партизаны? Лошадей бросили и ночью перебрались в Терешковский лес, там и действуют. Немцы, конечно, лошадей забрали, но ни одного партизана не схватили.

— Значит, наведываются сюда… — проговорил, просияв, Зиновий. На прощанье сказал: — Ну, прошу тебя, Павлуша, подыщи для меня одежонку да забрось ее к тетке Галайчучке и в Голубовку сходи.