Любовь и память - [158]

Подошел высокий немолодой старший политрук с кустистыми бровями и тонкой, изборожденной глубокими морщинами шеей, в низко надвинутой пилотке, поздоровался. Все, кроме Лашкова, встали, выпрямились. Ротный представил новоприбывшим политрука:

— Политрук роты товарищ Звягин, — и обратился к Звягину: — А вот — новое пополнение. — И назвал Лесняка и Пулькина.

Старший политрук пожал им руки, сказал: «Что ж, будем служить вместе» — и сел рядом с Лашковым. Остальные тоже сели.

— Что интересного было на совещании в полку? — спросил Звягина Лашков.

— Надо улучшать политработу, — ответил тот. — Наш батальон не критиковали, но и не хвалили. А кой-кому влетело. В третьем дивизионе произошло чепе. Командир зенитного орудия дезертировал.

— Что? — резко повернулся к политруку Лашков.

— Вот так, — пожал плечами Звягин. — Получил извещение, что отца убили на фронте. Загоревал, места себе не находил. Три рапорта подал, просился на фронт, чтоб за отца отомстить. Ему, конечно, отказали. Он и решился на самоволку. Да еще, глупый, винтовку с собою прихватил. Задержали его за Хабаровском, на станции Ерофей Павлович. Ясно, что за такие штуки — трибунал. Комбат и командир дивизиона вступились за него — так им по строгачу врезали, а заодно и комиссару дивизиона: дескать, мало того, что политработу запустили, так еще и адвокатами дезертира выступают.

— Ну, и что же дальше? — заерзал на скамье Васильев.

— Ситуация действительно сложная, — продолжал политрук. — Сержант — комсомолец, был знающим, требовательным и старательным командиром, любимцем дивизиона. Там говорят, парень — огонь: и песню споет, и «яблочко» спляшет так, что залюбуешься. Он до войны работал в колхозе бригадиром, даже медаль на ВСХВ получил. А дома у него больная жена и двое детей. Дело дошло до политуправления флота, разумеется. Кончилось тем, что сержанта исключили из комсомола, разжаловали в рядовые и дали десять суток гауптвахты строгого режима, чтобы обдумал наедине свой поступок. Так он знаете что отколол? Уже с гауптвахты подал рапорт: согласен, мол, чтоб судил трибунал и чтоб отправили хоть в штрафную роту, только бы на фронт. — Помолчав, политрук проговорил: — Я прошу вас, товарищи командиры, в своей воспитательной работе с бойцами помнить этот случай. Надо ежедневно разъяснять, какова у нас здесь обстановка. Ни на миг не имеем права забывать, что мы на боевой вахте, что обязаны держать наши восточные границы на крепком замке.

Лашков встал, прошелся перед сидевшими и, наклонив голову, обратился к командирам:

— Краснофлотцы наши снова вкалывают. Большинство из них старые служаки и дело свое знают. Но уже близится вечер, и надо бы им помочь. Как, товарищи лейтенанты, не уроним мы своего командирского достоинства, если за кирку и лопату возьмемся? Что новички скажут?

Пулькин первым вскочил со скамьи:

— Нам не привыкать. Мне на Балтике не раз приходилось… — С этими словами он пошел к подножию сопки, на ходу снимая гимнастерку и обращаясь к бойцам: — Что, ребята, подмога нужна?

Бросив гимнастерку на траву, спрыгнул в ров и, взяв у кого-то из бойцов кирку, принялся вымахивать, каждый удар сопровождая сочным уханьем.

Бойцы весело и одобрительно зашумели:

— Вона как! Знай наших!

— Этому лейтенанту, видать, не впервой. Здорово орудует.

Послышалось и сдержанно-критическое:

— Не всю силу, лейтенант, вкладывайте в первые удары, как бы потом…

— Что потом? — спокойно спросил Геннадий. — Конечно, когда над головой солнце светит и птицы поют, глядишь, и ленца появится. А фронтовики вкалывают под свинцовым градом да под вой фашистских самолетов. Там подгонять не надо.

— А вам случалось? — с откровенным недоверием спросил сержант Осипов.

Пулькин знал, что бойцы, а особенно сержантский состав, только что окончивших училища командиров встречали не с распростертыми объятиями, и был готов к этому. Потому и ответил спокойно:

— А как же.

— На каком фронте, если не секрет? — не унимался сержант.

— Поначалу в Прибалтике, — сказал полусогнутый Пулькин, внимательно взглянув на сержанта. — Есть такой город — Либава. Может, слышали? Там была одна из баз Балтфлота. Когда на город упали первые бомбы — нам и в голову не пришло, что это война. Только начали соображать, что к чему, а фашисты — вот они, уже у стен Либавы. Тут уж раздумывать было некогда. Но об этом, ребята, как-нибудь в другой раз — работа, сами видите, не ждет.

Политрук Звягин, стоявший у края рва и внимательно слушавший их разговор, сказал:

— Говорите, говорите, лейтенант, пусть бойцы отдохнут и послушают.

Пулькин кратко, что называется, с пятого на десятое, рассказал о тяжелых боях за Либаву.

— Десять дней и ночей железными валами накатывалась на нас немецкая пехота, ползли и ползли танки, словно их какая-то драконовская сила извергала из-под земли, ревели непрестанно фашистские самолеты, засыпая нас фугасами. Главное, что все это неожиданно свалилось, психологически мы не настроились на войну. Но дрались, как правильно говорят, не на жизнь, а на смерть. Погиб руководитель нашей обороны генерал Дадаев, с ним — два секретаря горкома партии. Они в нашем училище бывали — симпатичные такие и храбрые, настоящие воины. А нашего брата — матросов, курсантов, пограничников — и не сосчитать… Ну, и гитлеровцев мы накосили — дай боже!