Любовь и память - [159]

— И что, оставили Либаву? — нетерпеливо спросил молоденький чернобровый и смуглый боец-татарин.

— Да, дорогой товарищ, Либаву мы оставили, даже не успели всех убитых похоронить. — Голос Пулькина едва заметно задрожал, и глаза слегка повлажнели, чего Лесняк еще не замечал за своим другом. Геннадий справился с волнением и продолжал говорить живее: — Отошли к Даугаве, река такая есть. На ней армейцы дрались с фашистами — наша пехота и танкисты. Как потом мне сказали, там держала оборону армия генерала Берзарина и механизированный корпус генерала Лелюшенко. Сейчас их имена всем известны…

— А этот лейтенант, ваш товарищ, тоже с вами был? — уже с явным почтением и даже завистью спросил сержант Осипов.

Лесняк, стоявший тут же без гимнастерки с лопатой в руках, хотел уже было сказать, что ему не довелось воевать, но Пулькин опередил его:

— Лейтенант Лесняк и на Украине, и по дороге в Ленинград, и в самом Ленинграде побывал под бомбами. Одним словом, знает, как война пахнет…

Михайлу кровь бросилась в лицо, и он, чтобы бойцы не заметили его смущения, низко нагнулся и начал старательно подтягивать голенища сапог. А сам думал, как же все-таки сказать, что он на фронте не был…

— А теперь — за работу! — послышалась команда ротного, и бойцы снова загремели кирками и лопатами. После этого поправлять Геннадия, уточнять сказанное им было неуместно. «Надо бы сразу пояснить, — укорял себя Лесняк. — Получилось, будто я нарочно затягивал ответ. Вот и оказался в неловком положении: бойцы могут подумать, что я — фронтовик».

В сердцах Лесняк начал энергично орудовать лопатой, выбрасывая из рва смешанную с камнями землю. Через какое-то время непроизвольно взглянул на солнце: оно своим нижним краем уже коснулось гребня жестяной крыши павильона, находившегося метрах в пятидесяти от сопки, в низинке, у самого забора; в павильоне, видимо, не так давно продавали газированную воду и мороженое. Лесняк успел заметить, что голубая краска на стенах павильона облупилась, обнажив грунтовку.

— Рано, рано поглядываешь на солнце, лейтенант, — добродушно заметил политрук, все еще прохаживавшийся возле рва. — Однако же и взмок ты, хоть выжимай. Где до войны работал?

— Студентом был, — нехотя ответил Михайло.

— Да, на студенческих харчишках не разживешься, — сочувственно проговорил Звягин.

— Ничего, на солдатских закалюсь, — рассмеялся Лесняк.

— Из студентов в солдаты попал, как говорится — из-под дождя да под ливень, — вмешался в разговор Васильев, работавший позади Михайла. — Но ты не дрейфь, дружище. Я до прихода на завод от ветра падал. Доставалось мне часто от парней-забияк. А на завод учеником токаря пошел, быстро окреп. Мать сперва протестовала, хотела, чтоб техникум окончил. Она у меня врач и зарабатывала хорошо. А я не послушал ее. И не жалею. Специальность меня устраивала, коллектив у нас был дружный. На заводе занялся спортом — записался в лыжную секцию. Вскоре даже приз завоевал на соревнованиях. Действительную на Балтике служил. Начинал рядовым матросом, закончил главным старшиной, а перед демобилизацией — младшего лейтенанта дали. Вернулся на завод, а тут — финская война. Слышу — там лыжники нужны. Пошел добровольцем. После финской мне еще один кубарь повесили. Но не в этом суть. Я к тому веду, что жизнь каждого закалит, лишь бы ленивым не был.

Лесняк с завистью подумал: «И этот воевал. Я, видать, один здесь среди командиров необстрелянный. И самый молодой среди них. Нелегко будет командирский авторитет завоевать».

Работали еще с полчаса, пока Лашков не крикнул:

— Товарищи лейтенанты! Ко мне! — А когда командиры подошли, сказал: — Привести себя в порядок. Время кончать работу, и, кстати, наш кормилец старшина Курдюков доложил, что ужин готов. Лейтенант Васильев! Покажи дублерам, где у нас бочка с водой, — умыться им надо.

Ужинали на КП роты, который помещался в голубом павильоне, в тесной комнате с одним окошечком, из которого хорошо была видна сопка. Вдоль трех стен протянулись только что сбитые из грубых досок нары, служившие и скамейками. Посредине — небольшой квадратный стол, застланный газетами. На стене висела карта Советского Союза, и на ней маленькими, вырезанными из красной бумаги квадратиками была обозначена линия фронта.

Старшина роты старший сержант Курдюков, плотный и толстогубый мужчина лет двадцати пяти, грубоватый, какой-то неуклюжий с виду, принес четыре котелка перлового супа и один на всех котелок пшенной каши. И каждому по кусочку хлеба.

— У меня из головы не выходит этот случай с сержантом-дезертиром, о котором говорил старший политрук, — сказал Пулькин. — Неужели нет никакой возможности вырваться отсюда на фронт?

— Вот те раз! — удивился ротный. — Не успел к службе приступить, а уже думает, как отсюда вырваться. Вы меня, товарищ Пулькин, все время пугаете.

— Не бойтесь, товарищ лейтенант! — рассмеялся Геннадий. — Я дезертировать, а тем более склонять к этому подчиненных не собираюсь. Однако думаю, что и вы мечтаете о фронте.

— Вот наш главный мечтатель, — сказал Лашков, кивнув головой в сторону Васильева. — У него на боку постоянно болтается полевая сумка. Он и спит, и к девчатам с нею бегает. А какие сокровища в этой сумке? Шесть рапортов с просьбой послать на фронт. На них резолюции: «Разъяснить товарищу порядок и обстановку».