Любовь и память - [135]

Все воскресное утро друзья провели вместе. Слепяще белел скованный морозом снег, гулко скрипел под ногами. Радич и Лесняк, подвязав шапки-ушанки, прохаживались по высокому берегу Волги, скрытой под толстым слоем льда и снега, вспоминали родной Днепровск.

Радич рассказывал Михайлу о своей встрече с его матерью и с Олесей, о том, что Василь эвакуировался куда-то, видимо на Урал, что во взводе Зиновия находятся несколько Михайловых земляков. Потом говорили об Оксане Яновской и Вере Рыбальченко.

— Помнишь, Зинь, как нас прогнали из девичьей комнаты в первый же вечер нашего знакомства? — с улыбкой спросил Михайло. — За наш наивный экспромт…

— Чаще всего мне вспоминается наша поездка на днепровские острова, — мечтательно проговорил Радич. — Поблескивает песок на солнце, искрится вода, зеленеют деревья… Девчата, которые сперва не хотели купаться, стеснялись нас. Потом осмелели. Дурачились мы, как беззаботные дети, хохотали беспричинно. — Помолчал немного и добавил: — Тогда и в голову не приходило, что мы были счастливыми. Эх, Мишко, если бы сейчас вернулось это счастье…

Зиновий снова и снова рассказывал про оборону Днепровска, о Кажане, о литфаковцах, вместе с которыми ему довелось воевать, о том, как встретился в эвакогоспитале под Ворошиловградом со Сваволей. Ему хирурги тогда ампутировали ногу, раздробленную осколками мины, и отправили залечивать раны в глубокий тыл. Добрым словом вспомнили они Аркадия Фастовца и Матвея Добрелю… Вот когда им, недавним студентам, довелось сдавать настоящий экзамен…

Рассказал Радич и о том, как он был ранен в Донбассе, у реки Миус. Две вражеские пули угодили в плечо и задели кость, а одна прошила икру на левой ноге.

Внимательно приглядываясь к Зиновию, Лесняк все больше замечал, что он очень изменился. Раньше хотя он и был широк в плечах, но выглядел очень исхудавшим, а тонкая белая кожа на лице, когда он смеялся, собиралась в уголках глаз в мелкие продолговатые морщинки. Жесты его были тогда нервными и резкими. Теперь же, несмотря на ранение и долгое пребывание в госпитале, он производил впечатление возмужавшего, налитого завидной физической силой человека. Появилась в нем какая-то мужская обстоятельность и солидность. От бывшей юношеской скованности и угловатости не осталось и следа.

Друзья подошли к двухэтажному дому с потемневшими деревянными стенами, который одиноко высился на берегу. У его стены, защищенной от ветра, стояла худенькая девочка лет десяти в легком черном пальтеце с закатанными рукавами, голову и плечи покрывал клетчатый платок. Из-за сильных порывов ветра она не услышала скрипящего снега под ногами Радича и Лесняка и не обернулась, когда они остановились подле нее.

— Тебе не холодно, девочка? — спросил Зиновий.

Девочка медленно повернулась к ним лицом и посмотрела на них большими серыми глазами, в которых виделась не детская печаль.

— Не холодно, — едва слышно ответила она бледными, бескровными губами.

— Ты живешь в этом доме? — спросил Михайло.

— С осени здесь, — проговорила девочка. — Эвакуированные мы. В степи, когда сюда ехали, мамку бомбой убило, а я осталась. Приехали, и какая-то тетя сдала меня в этот детдом. Мы жили раньше недалеко от Полтавы. Здесь мы все — украинские… А отец — на фронте. Он не знает, что маму убило. И не знает — где я… А я вот здесь стою и думаю. Разве нельзя?

— Почему нельзя? — ласково сказал ей Радич. — Только долго не стой — ветрено. Как бы не простудилась. Не бойся — отец тебя найдет. Непременно найдет. Потерпи немного — вот прогоним фашистов…

— А вы на фронт поедете? — спросила девочка, и в ее глазах засветился огонек надежды. — Если поедете, скажите папе, что я здесь… Что жду его…

Девочка назвала имя и фамилию отца. Радич записал в блокнот и сказал ей:

— Обязательно скажу твоему отцу, — еще раз заверил девочку Зиновий. Он ощупал свои карманы и с досадой посмотрел на Михайла: — Жаль, угостить девочку нечем. Ну хорошо: после обеда, по дороге в Саратов, я забегу сюда. У меня будет сухой паек…

Расставшись с девочкой, друзья погрустнели, какое-то время шли молча. Потом Радич сказал:

— В середине сентября нашему полку было приказано отойти в район Покровки на переформирование. По дороге мы обогнали большую толпу эвакуированных и, оторвавшись от нее на полкилометра, остановились под лесополосой на привал. И как раз — два «юнкерса». На наших глазах разметали огромную толпу беззащитных людей. Можешь себе представить: среди обломков телег, убитых лошадей, изуродованной земли надрывно кричат дети, многие матери тут же сходят с ума, женщины голосят, стонут обреченные. И это все на наших глазах… Многих боевых товарищей пришлось мне хоронить. Тяжело. А здесь — женщины, дети… Не видеть бы этого никогда!..

Друзья свернули на набережную улицу, шедшую к госпиталю.

Взглянув на наручные часы, Радич выпрямился, все его тело обрело какую-то пружинистость. Просветленным взором глядя на Михайла, он с какой-то твердой уверенностью сказал:

— И все же — как у всех полегчало на душе, когда мы дали им прикурить под Москвой. До слез, до крика больно было отступать! Но, кажется, вынесли мы самые тяжкие муки. Теперь погоним их назад. Не журись, Мишко, дела на фронте пойдут веселее. Запомни мое слово: не пройдет и года, как мы будем разъезжаться по домам. Надо будет после войны всем собраться в университете.