Любовь и память - [137]

— Правда? — радостно удивился Ковальский. — Значит, Мишко жив-здоров? А мать говорила, что он в Ленинграде, на флоте. При вас же она тогда плакала и причитала: убьют, и могилки от сыночка не останется — в море акулы съедят его с косточками. А он, вишь, на суше объявился.

— Училище флотское, — сказал Зиновий. — Лесняк собирался ехать на стажировку в полк морской пехоты.

— А вы не записали его адреса? — спросил боец.

— Адрес есть, — ответил лейтенант. — Напишите ему, Михайло очень обрадуется. Брата своего он до сих пор не разыскал.

— Напишу, — пообещал Олекса и неожиданно, ни к кому не обращаясь, проговорил: — И какой же умник додумался впихнуть нас в эту церковку? Других в домах разместили, живут как на курорте. Там, глядишь, и молодица тебе улыбнется и вареником угостит.

— Ты слова подбирай, когда о командирах говоришь, голова садовая, — недовольно-назидательным тоном заметил Воловик. — Сам ведь знаешь: в селе еще одна часть расквартирована, она раньше нас пришла. В каждой хате нашего брата как сельдей в бочке.

— Я и хотел бы туда селедкой затесаться. Это лучше, чем выстукивать зубами в пороховом погребе, — ответил Олекса. — Церковь — это же для немецких летчиков ориентир номер один. Ухнет фашист одну фугаску — только окровавленные щепки полетят.

— Церковь — святое место, — заметил Ляшок. — Не должен бросать на церковь.

— Вам, дядько Денис, лишь бы посудачить! — в сердцах сказал Олекса. — Для фашиста святынь нет, давно надо знать. Но до чего же обидно, когда думаешь, что и в окопе мерзнуть придется, и здесь тебе не так, как людям. Ходил я к нашим в первую роту. Они в хатах по-устраивались и греются, как коты. Им и молочко перепадает, а то и пирожок с печенкой.

— Война, — снова строго сказал Воловик. — Устав когда-нибудь читал? Солдат на трудность службы не жалуется. Сейчас никому не мед. А ты привык возле жены вареники да пироги с печенкой за обе щеки запихивать, мазунчик несчастный! Фронт-то вон какой — поперек всей страны. Сколько солдатских ртов накормить надо! Я иногда подумаю — страшно станет: где взять столько харчей? Ведь нас — миллионы рабочих — от дела оторваны. А много ли одними женскими руками наработаешь? Ты будто с пеленок голодал — только об еде и говоришь. Слушать тошно. — Бросив презрительный взгляд на Ковальского, Воловик повысил голос: — Вы мне тут бойцов не разлагайте. Им завтра в бой идти. — И затем спокойнее добавил: — А еще бригадиром механизаторов был… Да я такого бригадира и к трактору не допустил бы!

Олекса, задетый за живое, посмотрел на Воловика, бросил короткий взгляд на Радича, задумавшегося у раскаленной печки и не слушавшего легкой перебранки, тихо сказал:

— Я, дорогой товарищ сержант, ответил бы вам, если бы не взводный… Я сказал бы вам, что действительно с пеленок голодал, это вам и дядько Ляшок подтвердит, да каким я бригадиром был — тоже свидетели есть, могут подтвердить, что и на Всесоюзную выставку ездил. А туда, как вам известно, не всякого возьмут. — Он осмотрелся, ища поддержки. — Видали, я — мазунчик! Да на мне кожа и кости, а он в колхозе, на своей бригадирской должности, так отъелся, что сало с него и до сих пор не спало.

Неожиданно для всех после такой злобной тирады Ковальского Воловик не обиделся, а, наоборот, удовлетворенно рассмеялся:

— Правда твоя — дома мы питались неплохо, но ведь и работали — не сачковали. На совесть трудились! А вы, сухаревские, что ты, что вон Ляшок, худющие, как гончие псы, — видно, черными сухарями всю жизнь перебивались. Потому и работали кое-как…

Возмущенный Олекса махнул рукой и отошел от «буржуйки».

Зима установилась рано, и сейчас от свирепых морозов даже потрескивали слежавшиеся снега. Часто дули пронизывающие ветры. Однако настроение у бойцов было куда лучше. Оживились они после разгрома немцев под Москвой и успешных действий на многих других направлениях, особенно после того, как Юго-Западный и Южный фронты, перейдя в наступление, прорвали вражескую оборону и на участке Балаклея — Красный Лиман отбросили фашистские войска чуть ли не на сто километров. А когда стало известно, что наши части подошли к райцентру Днепровской области — Петровскому, появилась надежда на скорое освобождение всего Приднепровья. Правда, в район прорыва фашисты подбросили свежие силы и остановили наступление, все же нашим частям удалось закрепиться на рубеже Балаклея — Лозовая — Славянск. Положение здесь стабилизировалось. Теперь все ожидали нового нашего большого наступления.

И когда в церковь прибежал боец и сообщил Радичу, что его вызывает ротный, Зиновию первым делом подумалось: «Может, сейчас и начнется настоящее дело?» Пока он лежал в госпитале, полк здесь, на Донетчине, участвовал во многих боях. В одном из боев особенно отличился взвод Бессараба. Поэтому, когда погиб комбат и на его место назначили Стаецкого, ставшего к тому времени старшим лейтенантом, он по приказу штаба полка передал роту Бессарабу.

Бессараб вместе с политруком роты Кажаном квартировал неподалеку от церкви, в низенькой хате, принадлежавшей старой вдове. Когда Радич вошел в тесную комнатку, в которой вместились лишь квадратный стол, кровать и узенькая кушетка, — там уже, кроме постоянных жильцов, были Лукаш, Жежеря и Печерский.