Любовь и память - [121]

— Этого только нам не хватало — грязь месить, — недовольно сказал Матвею Жежеря, будто тот был виновником происходящего.

— Черт возьми, как плохо все складывается, — озабоченно ответил Добреля. — Пока держали оборону за городом — жара свирепствовала, земля, как камень, затвердела. А брызнул дождь — и уже расквасилась.

Шли вдоль ровного широкого поля, на котором стояла неубранная кукуруза. Большие початки — по два, а кое-где и по три на стебле — тяжело обвисали, желтые, покрученные листья безвольно опустились, касаясь земли. В междурядьях желтел бурьян. «В этом году, видно, не сумели как следует обработать пропашные культуры», — не отрывая взгляда от кукурузного массива, с тихой печалью подумал Добреля, и ему вдруг вспомнилось родное село Сергеевка… Белая хата за стволами высоких акаций, за нею — сад, сбегающий узкой полоской по склону, до самого пруда, поросшего камышом. Там, в селе, наверное, солнечный день стоит. Односельчане косят хлеба, подводами возят на тока, где мирно рокочут молотилки. Женщины в белых платках, опущенных низко на глаза от солнца, движутся с граблями по полю, вслед за косарями… Дома еще и не знают, что он, Матвей, уже побывал в бою, уже мог бы и в земле лежать, как лежат в ней многие его побратимы. Лежат парни в земле, а родители их ничего не знают, еще ждут от них писем, еще, может, смеются, веселятся…

Будто мороз пробежал по Матвеевой спине. Теперь, когда погрузились в вагоны и он сел на деревянные нары, неожиданно понял, из какого ада вырвался. До первого боя, точнее, до первой вражеской артподготовки настоящего представления об этой войне он не имел. Сидя в своем душном окопе, обливаясь потом, давясь едким дымом и пылью, ведя огонь и поднимаясь в атаку, не было времени, чтобы посмотреть на происходящее со стороны, осознать все это. Теперь все те тяжелые дни, особенно пять последних, воспринимались как сплошной грохот разрывов авиабомб и снарядов, завывания и высвистывания пуль и осколков, рев самолетов, глухое лязганье и скрежет танков, кровь и стоны умирающих. Порою думалось, что уже не будет конца этим неслыханным ужасам войны. Сейчас, когда те дни позади, впору бы и отдохнуть, отоспаться, ни о чем не думать, ничего не вспоминать. А тут огласили новый приказ… И снова надо идти навстречу смерти. Чего греха таить, Матвею было не по себе. Его, как никогда раньше, пронизывал сейчас страх, будто холодными тисками сжимал сердце.

— Скажу тебе честно, Андрей, — после продолжительного молчания обратился к своему другу Добреля, — только сейчас по-настоящему ощущаю страх. Вспомнилось родное село, отец и мать, и страх закрался в мою душу. Повезло мне там, за Днепровском, смерть меня обошла. Но кому-то же придется и сейчас… Возможно, как раз моя очередь и подошла. Нам тогда трудная оборона выпала. А примета такая есть: если что-то начиналось плохо, закончится еще хуже. — И глубоко вздохнул: — Умирать-то, признаюсь тебе, не хочется. Неужели я для того только и родился на белый свет, чтобы в свои молодые годы распрощаться с ним?

Жежеря, пока Матвей говорил, поглядывал на товарища сперва с некоторым удивлением, а дальше все более мрачнел. Добреля умолк. Молчал, тяжело дыша, и Жежеря. Матвей обеспокоенно спросил:

— Что ж ты молчишь, Андрей?

— Ты говоришь, Матюша, — едва сдерживая злость, проговорил Андрей, — что земля сразу расквасилась от дождя. А ты от чего раскис? Родное село вспомнилось? К мамочке и папочке захотел? Что ж, давай разойдемся по домам, пусть дураки воюют, а мы — умненькие и хитренькие — где-нибудь отсидимся. Но куда бежать посоветуешь? В моем Кривом Роге уже немцы. И что с моими родными — я не знаю. Ты согласен открыть дорогу фашистам в свою Сергеевку, а я хочу выдворить их из Днепровска, из Кривого Рога, со всей нашей земли! Неужели от тебя я слышу это своими ушами?

— Андрей, опомнись! — с тревогой в голосе проговорил Добреля. — Я с тобой поделился как с другом. Разве я предлагал расходиться по домам? — вдруг вспыхнул Добреля. — Я не хуже тебя воевал и еще повоюю. А сказал только о том…

— Что умирать тебе не хочется, — едко вставил реплику Жежеря. — Что не для того ты родился? Так, вероятно, и Ващук считал. А кто же родился для того, чтобы остановить страшное нашествие, пусть даже ценою своей жизни? Кто, я тебя спрашиваю?

— Не сравнивай меня с тем гадом, с Ващуком! — бледнея от обиды, крикнул Матвей. — И не агитируй, как последнего дурня. Я и сам тебе могу политграмоту прочитать. С тобой как с другом делишься своими чувствами, а ты… тьфу на тебя! Стал «врио» комвзвода, и сразу в голове помутилось — своих не узнаешь.

— Своих? — иронически переспросил Андрей. — Ты, Матюша, забыл, что трус опаснее врага…

— Баста! Я с тобой с этих пор не разговариваю. Был у меня друг, но как только стал взводным… Баста! — И Добреля демонстративно отвернулся.

Колонна поднялась на возвышенность, и перед курсантами открылась панорама израненного Днепровска. До войны отсюда он был виден весь как на ладони. А сейчас над ним нависали тяжелые тучи, клубился дым, сбиваясь в грязно-серую завесу, из которой лишь в юго-восточной, гористой части неясно выступали очертания отдельных зданий. Справа от них эту завесу время от времени пронизывали тускло-рыжие языки пламени. Из этого зловещего марева не умолкая били вражеские орудия. Снаряды разрывались то в центре, то на окраинах, и Жежеря чувствовал, как у него под ногами вздрагивала земля. Он долго всматривался туда, где за Днепром лежал разрушенный город, и ему казалось, что за этой непроглядной стеной — край земли, за которым уже ничего нет, просто зияет страшная черная пропасть. Ему стало жутко. Он машинально вытащил из кармана помятый грязный носовой платок и вытер им обильный пот на лице и шее.