Любовь и память - [111]

Двое бойцов бросились к нему, начали ножами перерезать ремни. Заскрежетав зубами, парень хриплым голосом проговорил:

— Прикройте ее…

Когда его высвободили из ремней, он попытался встать на ноги, но не смог, тяжко опустился на землю, сел, упираясь спиной в ствол дерева.

Не поднимая головы, медленно положил занемевшие руки на колени и тихо проговорил:

— Посмотрите, что они натворили… — И вдруг злобно выкрикнул: — Нет, это вы!.. Это вы так воюете, что даже сюда впустили этих гадов…

Упав лицом в траву, разрыдался, забился в истерике, неистово сжимая кулаки:

— Все растоптали!.. Растерзали!.. О, кто же их судить будет, кто их покарает!.. — Поднялся на колени, протянул к бойцам руки, закричал: — Дайте мне винтовку, дайте гранаты! Дайте! Я догоню их! Я их всех до единого!..

Парня едва успокоили. Тут же, на лужайке, бойцы похоронили девушку.

Парня звали Григорием. А девушку — Маринкой. Он этим летом закончил девятый, а Маринка — восьмой класс. Они с хутора Подлесного. Жили по соседству, с малых лет дружили. В прошлый вечер в хутор вошла какая-то немецкая часть — батальон или чуть больше. На мотоциклах и автомашинах. Солдаты разместились на ночлег по домам. Один немец — высокий, с квадратным мясистым лицом — стал приставать к Марине. Мать вступилась за нее, тогда немец саданул ее сапогом в живот, и она упала. Придя в себя, схватила топор и рубанула фашиста по голове. Тот даже не вскрикнул — повалился на пол. Другой немец, сидевший за столом, выскочил на улицу и поднял крик. Когда фашисты повели на площадь Марину и ее мать, Григорий бросился на защиту их, немцы и его взяли. Тут и началось: гитлеровцы повыгоняли из хат всех жителей — женщин, детей, стариков — всех до единого. И всех расстреляли на площади, а хутор — больше двадцати домов — сожгли. Только его, Григория, и Маринку не расстреляли вместе со всеми, а привели сюда, в лес. Григория привязали к дереву и на его глазах глумились над девушкой. Он кричал, проклинал их, плевал им в морды, а они били его прикладами, кулаками, заставляя смотреть на издевательства, которые чинили над Мариной. Потом пристрелили ее. Один из фашистов хотел и Григория пристрелить, но офицер запретил. И пояснил, коверкая русский язык: пусть, мол, живет и рассказывает всем, как они, фашисты, расправляются с теми, кто поднимает руку на солдат фюрера.

Савельевцы выслушали Григория в мрачном молчании. И хотя они были до крайности усталыми, все отказались от отдыха…

Лишь к вечеру натолкнулись они в степи на какую-то немецкую часть. Разведчики обнаружили ее заблаговременно, и савельевцы, замаскировавшись в лесополосе у дороги, подпустили вражескую колонну на близкое расстояние и ударили по ней из пулеметов и винтовок. Этот удар захватил фашистов врасплох, и с ними быстро покончили. На дороге остались догорать остатки вражеских машин.

Григорий точно не мог определить, та ли эта часть, которая сожгла хутор и уничтожила его жителей, но ему казалось, что именно ту самую часть стерли с лица земли наши бойцы, и он со слезами на глазах благодарил их. Подполковник Савельев разрешил парню остаться в полку.

Через неделю после первого боевого крещения полк Савельева вышел из окружения в районе Кривого Рога и здесь снова занял оборону.

Бойцы понимали, как важен для страны Кривой Рог, и бились за него до последних сил. Но на стороне врага был перевес, и пришлось отступить до реки Ингулец и занять оборону за ним. Отходили пыльными дорогами на Запорожье. У многих бойцов от бессонных ночей и пыли воспалялись глаза. Пыль въелась в давно небритые лица, толстым слоем лежала на плечах, на спинах.

В дни отступления Радич еще больше сдружился с Воловиком и Стешенко. В первые дни младший лейтенант быстро уставал, и сержант или Воловик брали у него ранец или автомат. Зиновий протестовал, но Воловик убеждал его:

— Ничего, втянетесь… Привычка — большое дело.

— Вы же вон худющий какой, — сочувственно обращался к взводному Стешенко.

— Что худощав — полбеды, зато жилистый, — уверял Радич с улыбкой.

— А мы с дядькой Денисом — двужильные, — отвечал на это сержант. — Я два года действительную тянул. Кормили хорошо. И физически закалился. Полгода прожил дома, и мать все время подкладывала лучший кусок. А пойду к Ульяне, к девушке моей, так и ее мамаша — она уже зятьком меня величала — тоже старалась угодить: и пирожков напечет, и чарку поставит. Жил не тужил, ей-богу. — И вздохнул с грустью: — Как там они? Неужто, товарищ младший лейтенант, и на Днепре не остановим?

— От ваших слов, сержант, волосы дыбом встают, — отзывался, тяжело вздыхая, Воловик. — И повернется же язык спрашивать такое: «И на Днепре не остановим?» Тут не поймешь, как получилось, что мы его до этих мест допустили? Мария моя волосы на себе рвет. Сыну уже пятнадцатый пошел. Уже помощником матери будет. А Галочка руки свяжет — ей второй годок всего. Поздняя доченька. Так хотелось Марии девочку, да и я не против был. Она такая славная сейчас — лопотать начала и все ко мне ластилась, на ручки просилась, будто сердечко ее чуяло разлуку…

— Придут в село фашисты — как бы не случилось того, что с хутором Подлесным, — сокрушался Стешенко. — Девушкам и молодицам от них погибель…