Сережа увидел, что лицо Аллы Кондратьевны приняло то будто бы равнодушное, а в самом деле напряженное и сосредоточенное выражение, какое было у деда Матвея, когда он, выпрямляясь, швырнул топорик и расколол воткнутый в дерево карандаш, и подумал, что сейчас что-то произойдет. И действительно, Алла Кондратьевна сказала спокойно, но так, что отшутиться в ответ было уже невозможно:
— Хватит, Павел Михайлович, с нами в прятки играть. Скажите, наконец, прямо: с чем вы приехали?
— С чем уехал, с тем и приехал, — не сразу и с горечью ответил председатель. — Хотел отложить я этот разговор. Не к месту он тут. Ну, да от вас с Гришей не отвяжешься.— Он снова помолчал, словно взвешивая про себя, продолжать ли.— Действительно, Алла... Скандал там со Щербатихой.
— Какой скандал? При чем здесь Щербатиха?
— Неучтенной картошкой она торговала. Стыд на весь район. Я к первому и не ходил. Какой сейчас разговор может быть?
«Неучтенной»,— подумал Сережа и посмотрел на Наташу. Понимала ли Наташа, что значит «неучтенной»? Ведь значило это то же самое, что «краденой». И уж Алла Кондратьевна должна была понимать это лучше, чем кто бы то ни был. Но на нее это слово не произвело никакого впечатления.
— Ну что вы, Павел Михайлович,— сказала она успокаивающе.— Из-за такой ерунды?.. Подумаешь, Щербатиха! Я в курсе. Мне докладывали. Разберусь, поговорю с Ефременко...
— О чем ты поговоришь? — сорвался председатель.— Сидит она.
— Как сидит? — испугалась Наташа.
— Известно как,— мрачно ответил дед Матвей больше себе, чем ей.— За решеткой.
— Плохо это, дед Матвей, — сказал Сережа.
Еще недавно ему казалось, что все, может, как-нибудь обойдется. Ведь когда он, Сережа, сообщил Матвею Петровичу о переучете, тот сказал, что это, в общем, неважно, потому что деньги у него в наличности. Сережа подумал тогда, что дед Матвей деньги эти сразу же возвратит в кассу и все утихнет и не повторится. Но если Щербатиху посадили...
— Чего уж тут хорошего,— ответил дед Матвей.— Дети у нее.— Он резко повернулся к Григорию Ивановичу: — Вот ты, Гриша, думаешь, ты очень разумный. Как петух на насесте: прокукарекал, а там хоть и не рассветай. Только ведь и петухи в борщ попадают. Начнутся у нас теперь ревизии да комиссии. Так и тебя это не минет... И тебе, Михалыч,— обратился он к председателю,— не видать теперь опытного хозяйства, как своих ушей без зеркала. Теперь никто тебя отсюда не отпустит. Еще помянешь мое слово. А ведь говорили тебе. Слишком много воли ты ему дал.
Матвей Петрович говорил так, словно у него не было ни малейшего сомнения в том, что все случилось из-за Григория Ивановича. А Григорий Иванович в ответ только улыбнулся и спросил:
— Что это вы так заполошились, Матвей Петрович?
— А потому, Гриша, — с силой произнес Матвей Петрович,— что мы тут все, как дерево возле дерева. Поверху раздельно, а корни переплелись. Пусть председатель тебе скажет,— воззвал он к Павлу Михайловичу,— как я твоего батю, незабвенного Ивана Аникеевича, раненного, на себе под пулями тащил. С того света хотел вынести. А как с Витей покойным ты из одной миски галушки из толченого проса ел и на моей печи спал?.. Что ж ты, теперь по всему по этому топором?!
И так горько и так убедительно сказал это Матвей Петрович, что Сереже вдруг показалось, что прав он, прав дед Матвей, работящий, безотказный старик, у которого дочка умерла во время войны от голода, а теперь случилось самое худшее, что только может случиться,— погиб единственный сын, замечательный человек, погиб Виктор Матвеевич. Что в самом деле может сравниться с таким горем? Прав он, а не его, Сережин, батя, подумал Сережа.
— Нет, Матвей Петрович,— жестко сказал Григорий Иванович.— Ничего я не забыл. И не забуду. Только помню и другое. Как Виктор вечером пришел. Больной он уже был. Говорит: что с батей будем делать? Кирпич вы на себя выписывали и людям в Залесье по спекулятивной цене продавали. Было такое?
— Брехня это! — выпалил Матвей Петрович.— У меня расписка есть. От Костенок. По казенной цене отдал. Помог людям — сына они выделяли.
— Порвите свои расписки,— с негодованием отмахнулся Григорий Иванович.— Фальшивые они... Так ему тошно от этого было, Виктору. Еле уговорил я его не позорить ваш возраст.
— Зачем ты, Гриша, это ворошишь? — вмешалась Анна Васильевна.— К чему это теперь?
— Ему нужно, — выскочила из-за спины Анны Васильевны Алла Кондратьевна. — Он свою цель имеет. Он тут все взбаламутить хочет и в мутной водичке выплыть.
— И не стыдно вам?! — сморщился, как от зубной боли, председатель.— Алла!.. Гриша!.. У людей на глазах... Взрослых не стесняетесь, так здесь же дети...
«Нужно было бы,— недовольно подумал Сережа, — составить список и повесить его на всех людных местах. И в списке точно указать: для чего мы — дети, а для чего — взрослые. Тогда окажется, что наш возраст зависит только от одной причины: от того, какими хотят взрослые нас видеть в эту минуту».
И он рассеянно и негромко запел-забормотал:
Мамаша в обморок упала
(с печки на пол),
Сестра сметану пролила
(на кота)...
— Сережа, — с отвращением сказала Анна Васильевна.— Что с тобой?
