Любовь и испанцы - [81]

Испанских этнографов никогда не интересовали ни цыгане, ни андалусцы. Из всех областей страны Андалусия менее всего изучена. Испанские ученые предпочитают углубляться в классическое прошлое. По их мнению, изучения заслуживают греки, римляне, арабы — кто угодно, но только не очаровательные жители Юга.

«Мануэль мог бы много порассказать вам о них,— сказал мне мой приятель, поэт из Севильи.— Он похитил цыганскую девушку, был ужасный скандал, ему грозило тюремное заключение. Но с тех пор прошло уже двадцать лет, и нравы успели смягчиться. Мануэль действительно обожал цыган и написал книгу о них — я позабыл ее название. О, сейчас ее уже не купить. Я бы мог написать Мануэлю и узнать, не осталось ли у него экземпляра. Конечно, он может и не ответить». Мой друг оказался прав. Мануэль на нашу просьбу так и не откликнулся.

Поэт гулял со мной взад-вперед по тенистым аллеям садов Алькасара, время от времени нагибаясь, чтобы сорвать веточку albahaca[139], растения-символа любви, посвященного Кришне и в Золотой Век Андалусии завезенного в Испанию из Индии неким арабским ботаником, имени которого история не сохранила. Вручение женщине albahaca — это символическое любовное признание. В некоторых деревнях, говорил поэт, есть обычай, согласно которому девушкам полагается дарить своим novios эту сладко пахнущую траву в цветочных горшках. Поэт, который называл себя пожилым Дон Жуаном, иногда протягивал веточку очаровательным юным иностранкам, наводнившим сады. Его андалусская внешность таила в себе печаль и серьезность, однако несмотря на это он не пропускал ни одной хорошенькой женщины.

Он воспел любовь, будучи поэтом, но необходимость говорить о ней в прозе вызывала у него растерянность. Стоило только назвать ему тему моего исследования, как в нем произошла неуловимая перемена. Если среднего испанца спустить на землю с любимых облаков преувеличенного восхваления Женщины, он чувствует себя сбитым с толку и начинает ждать подвоха. Он настораживается, поскольку тема касается реальных людей, и поэтому вступает в действие сдержанность, присущая ему от природы, он теряется, поскольку редко дает себе труд анализировать свои чувства — по этому или любому иному поводу.

Пожилой Дон Жуан, конечно же, не стал рассказывать мне о своей частной жизни, однако поведал множество историй, которые он якобы «слышал от своих друзей». Он совершенно искренне рассказывал о них, не пытаясь утаить допущенные в юности ошибки. Он достиг возраста раскаяния, когда наступает пресыщенность, одолевающая многих испанцев — и мужчин, и женщин,— чувствующих, что им больше нет дороги в Сад Любви. (В газетах и журналах иногда попадаются письма за подписью «Мария Магдалина», в которых женщины признаются, что вели распутную жизнь, но решили исправиться, и просят совета, как лучше это сделать, чтобы убедить людей в своей искренности... Один молодой человек написал, что полюбил проститутку, желающую вернуться на путь истинный, и спрашивал, как поступить. Редактор решительно посоветовал ему не бросать дела на полпути и жениться на ней.)

«Молодое поколение сейчас не так одержимо сексом, как мы в свое время»,— размышлял поэт, искоса поглядывая на белокурую скандинавскую туристку на соседней скамейке, увлеченную рисованием.

«Вы только вообразите себе: в семнадцать лет у меня уже была любовница. Ну не ужасно ли? Меня сделала мужчиной женщина, которая была на несколько лет старше. Так довольно часто бывает. Ева по-прежнему протягивает нам свое яблоко. Что же касается секса, то я узнал об этом от других мальчишек в деревенской школе, куда меня отдали в шесть лет. Мы играли с булочками, которые нам давали во время большой перемены: делили их на “мужские” и “женские”, и в “женские” втыкали ручки». Я заметила: «Доктор X. рассказывал, что деревенские мальчики созревают не так преждевременно, как городские». На лице поэта отразилось сомнение, и он сказал: «Не знаю, как нынче, но когда я был молодым, мы несомненно созревали раньше времени».— «Думаю,— продолжал он,— что атмосфера сегодня стала здоровее. Когда я был ребенком, то мог пойти — и ходил — в низкопробные кабаре, где за песету-две мне показывали самые непристойные зрелища, какие только можно было придумать. В наши дни молодежь ничего подобного не видит. И это, пожалуй, к лучшему».

«И бордели позакрывали,— добавила я.— Не способствует ли это росту подпольной торговли живым товаром?» Поэт, чтобы не выдавать себя, осторожно ответил: «Возможно. Меня это не интересует. Теперь для меня все в прошлом. Я становлюсь стариком». Я улыбнулась, чтобы показать, что не верю ему, и спросила: стоит ли принимать на веру все то, что говорят о recato, скромности испанской женщины? Он, поколебавшись, ответил: «Я думаю, что это правда, судя по тому, что мне доводилось слышать от моих друзей. Испанка сохраняет какую-то часть своей скромности даже будучи замужем, даже в самые интимные моменты. Рубен Дарио^{160} (женившийся на севильской официантке — преданной девушке, которая ни разу не согласилась признать, что ее муж чересчур неравнодушен к бутылкам и женщинам) всегда говорил, что за женой следует ехать в Испанию, а за любовницей — в Париж. «Конечно, с проститутками дело обстоит совершенно иначе»,— сказала я, гадая, будет ли его реакция такой же, как и у других испанцев, с которыми я заговаривала на эту тему. «О да, несомненно. Уж если наши женщины дают себе волю, то не останавливаются на полпути. При этом они очень щедры». И поэт рассказал мне историю о щедрости испанских гулящих девиц, похожую на многие другие истории, которые мне доводилось слышать.