Любовь и французы - [20]

— Почему ты так говоришь со мной, душенька?

— Потому что тебе это, наверное, будет неинтересно — вот и все.

— Ты должна мне сказать, я требую.

— Ну хорошо... раз тебе так этого хочется. Я сегодня была на празднике, и оказалось, что я хуже всех одета. Мне было так стыдно, ведь это был позор и для тебя, и для наших друзей.

— А как были одеты другие женщины?

— Ни на одной даме моего звания не было ничего дешевле алого платья, отделанного горностаем, а я была в своем подвенечном платье, которое уже все выносилось, да и, в любом случае, оно мне мало — я ведь вышла за тебя совсем молодой. Госпожи Такая-то и Сякая-то во всеуслышание заявляли, что, должно быть, мне стыдно появляться на люди такой оборванкой. Клянусь, теперь меня долго не увидят на празднике!

— Боже мой, душенька, ну ты же знаешь, сколько у нас расходов, знаешь, что необходимо купить еще двух быков для фермы и тому подобное. Вчера в амбаре провалилась крыша, ее надо срочно чинить. А я должен ездить в N на заседания суда по вопросу о твоем имении, с которого я еще ни гроша не получил, на это тоже понадобятся деньги.

— Я так и знала, что все кончится упреками по поводу моего поместья.— Сказав это, жена отворачивается, жалобно шепча: «Ради Бога, дай мне поспать. Я больше никогда не буду об этом говорить».

— Тебе незачем ругаться.

— Я не виновата, что ты не получаешь никакого дохода с моего имения. Ты знаешь, что меня прочили замуж за Имярека и что кроме него еще больше двадцати человек желали взять меня в жены, но меня интересовал только ты — ведь ты так часто приезжал нас проведать! Мой отец был крайне недоволен и так меня и не простил. Теперь я вижу, какой я была дурой. Я самая несчастная женщина на свете,— и жена разражается потоком слез. Муж напрасно пытается утешить ее.

На другой день жена все еще дуется и через силу соглашается молвить словечко мужу. Ночью, когда они лежат в постели, он смотрит, не озябла ли она, и заботливо укрывает ей плечо.

— Ты не спишь, душенька?

— Не-а.

— Тебе лучше?

— Мне надлежит довольствоваться тем, что дал мне Господь.

— Да, Бог даст, у нас всего будет вдоволь. Я все обдумал. Я хочу, чтобы на свадьбе у моего кузена ты была одета лучше всех!

— В этом году я больше ни на какие праздники не пойду.

— Пойдешь,— у тебя будет все, чего тебе хочется.

— Чего мне хочется? Я ничего не просила. Упаси Боже, я сказала тебе это не потому, что хочу хорошо выглядеть; ты же знаешь, что я и не хотела выходить из дома лишний раз, разве что к мессе. Я всего лишь повторила то, что другие сказали обо мне.

Наутро муж занимает деньги, чтобы купить жене новые наряды. Она начинает возражать: «Дружочек, не упрекай меня потом, будто я тебя вынудила на меня потратиться. Меня совершенно не интересуют подобные вещи, лишь бы я была тепло одета!»^{34}

Мужья тринадцатого века через подобные испытания уже прошли. Автор Les Lamentations de Mahieu[44] пересказывает короткую сценку в спальне, когда жена на вопрос мужа, почему она плачет, отвечает, что ей приходится ходить нагишом, в то время как все ее соседки нарядно одеты.

Антуан де ла Салль очень зло прохаживался насчет женщин даже в самом целомудренном из своих произведений, созданном в 1459 году, Le Petit Jehan de Saintre[45]. (Довольно резкие отзывы о женщинах содержатся в большинстве литературных произведений пятнадцатого века.) В этой истории о куртуазной любви, которая уже была достоянием прошлого, дама дает советы тринадцатилетнему Жеану де Сэнтре. Она делает его мужчиной и снабжает деньгами, на которые он обзаводится лошадьми и красивыми нарядами. Заканчивается история тем, что дама бросает юношу ради распутного аббата.

Поносить женщин за их мотовство всегда было в обычае. Но что сказать о расходах мужчин не только на суетные, но и на аморальные цели? В средние века немногие женщины осмеливались заявить свой протест, поскольку они зависели от мужчин экономически. Однако у некоторых просвещенных мужчин хватало честности обратить внимание на присущие их полу недостатки. В качестве примера можно назвать Жана де Монтрейля, перечисляющего в письме к своему собрату-гуманисту, Гонтье Колю, различные упреки, которые бросает ему жена:

«Я выхожу из дома разве что в церковь,— приводит он ее восклицание,— и не иначе, как смиренно испросив на то вашего позволения (интересная подробность об обычаях той эпохи!), в то время как вы, напротив, уходите и днем, и ночью, когда только вам заблагорассудится — играть в шахматы, в кости и в другие игры, о которых я не смею упомянуть. А хозяйство и содержание дома? Мы были бы в жалком положении, если бы не моя бережливость и не мои величайшие хлопоты. Мужчины считают, что законы писаны не для них и что им позволено все что только в голову взбредет. А женщин обвиняют в измене, стоит тем только взглянуть в сторону, идя по улице. Мы — пленницы, захваченные на войне, и рабыни, купленные на рынке, а никакие не жены и не подруги...»

Пятнадцать радостей пользовались громадной известностью, и еще большей популярностью — созданные тем же автором непристойные Cent Nouvelles Nouvelles[46]. (я не осмелюсь привести здесь заглавия некоторых их них, уже не говоря о том, чтобы вкратце пересказать сюжеты.) Однако по-прежнему существовал узкий круг верных приверженцев идиллической любви.