Любовь и фантазия - [64]

«Умирая у меня на руках, Мерием выронила форменную пуговицу, сорванную ею с убийцы!» — вздыхает лейтенант, подоспевший слишком поздно.

Через полгода офицер передал этот трофей Фромантену, и тот сохранил его. Фромантен так никогда и не напишет картину гибели танцовщиц. Но, быть может, именно этот вполне осязаемый предмет заставил художника, живописующего алжирскую охоту, стать бытописателем скорби?.. Словно рука Фромантена опередила его кисть, и слова оказалось довольно, чтобы донести до нас воплотившуюся в нем весть из прошлого…

Умирающая Мерием протягивает руку с форменной пуговицей, предназначая ее любовнику или другу любовника, которому остается только одно: писать. И время исчезает. Теперь уже я, твоя сестра, перевожу этот рассказ на родной язык и передаю его тебе. Так, матушка, сидя рядом с тобой возле твоего огорода, я превращаюсь в некую сказительницу, пробуя свои силы.

Этой ночью, проведенной в Менасере, я спала в твоей кровати, воскресив то далекое время, когда я еще девочкой прижималась, ища успокоения, к матери моего отца.

Третий такт

Жалоба Авраама

Любое собрание — по случаю ли похорон или свадьбы — непреложно следует раз и навсегда установленным законам; прежде всего это неукоснительное разделение полов: ни в коем случае нельзя допускать, чтобы кто-нибудь из близких мог увидеть вас или, чего доброго, двоюродный брат, смешавшись на улице с толпой мужчин, мог узнать вас, когда вы, закутавшись с головы до ног в покрывало и потому ничем не отличаясь от себе подобных, выходите или входите, затерявшись в сутолоке безликих женщин.

Даже приобщение к религии и то может быть только звуковым и никогда визуальным: ни сама молитва, ни расположение лиц, принимающих в ней участие, их одеяние или поза, строго установленный ход ритуальных обрядов не должны поражать воображение девочки. Взволнованный трепет, если таковой возникает, может быть вызван одной лишь музыкой или же голосами самих молящихся, взывающих к Всевышнему. В мечети, в углу, отведенном для женщин, присаживаются только старухи, у которых уже нет голоса.

В исламе есть своя горечь: следовать велениям Всевышнего со смирением, а не с любовью так гласит Традиция. Любовь, которая осветила бы простейшую мизансцену, представляется крайне опасной.

Остается музыка. И я с трепетом внимала пению благочестивых женщин, когда во время каникул мы, дети, вместе со своими родственницами отравлялись по пятницам на могилу святого — покровителя города.

Под крышей незатейливого строения с глинобитными стенами и устланным циновками полом десятки безвестных людей, явившихся из ближних селений, жалобно стонут и бормочут молитвы в этом пропитанном терпкими запахами месте. Влажная, пропахшая потом атмосфера напоминает мне предбанник в хаммаме[67] только здесь отдаленное журчание воды заменяет шелест надтреснутых голосов.

Однако при виде этих обнаженных эмоций меня ни разу не охватывало мистическое волнение; более всего воображение мое поражали горечь сетований и жалкий вид поющих женщин, закутанных в покрывала (они оставляли лишь узкую щель, сквозь которую виднелось опухшее лицо той или иной правоверной)… Я жалею их, нахожу немного странными, они внушают мне страх. Зато окружающие меня горожанки, принарядившиеся ради такого случая, не позволяют себе так распускаться. Моя мать и ее двоюродные сестры приближаются к мавзолею святого; несколько торопливо сказанных коранических изречений, посланный рукой поцелуй, и вот уже они выходят: наша группа держится в стороне от чересчур рьяного проявления простонародных религиозных чувств.

Мы спускаемся по тропинке в укромную бухточку, где женщины могут искупаться в море, не опасаясь чужих глаз.

«Сходить к марабуту» это означает посетить святого, который обладает даром утешать одним своим присутствием, вернее, сознанием присутствия его праха в усыпальнице. Хотя, по мнению моих родственниц, усопший оказывал благотворное влияние только потому, что два или три века назад проявил любезность, умерев именно здесь, в непосредственной близости от пляжа. Так что паломничество было всего лишь нехитрым предлогом, который никак не мог обмануть моего дядю, особенно в летнее время замечавшего, как власть его внезапно расширяется, удивительным образом распространяясь на всю родню. Однако он охотно делал вид, будто не знает, что вместо обещанного благочестивого паломничества мы предаемся ничтожным мирским радостям морских купаний.

Мое первое волнение, связанное с религией, восходит, однако, к более раннему времени. Три или четыре года подряд «праздник жертвоприношения барана» начинался в деревне «жалобой Авраама».

Зябкие зимние зори, когда моя мать, поднявшись раньше обычного, включала радио. Арабская программа неизменно заводила в честь праздника одну и ту же пластинку: знаменитый тенор пел речитатив, в котором шла речь об Аврааме и его сыне.

Это ежегодно повторявшееся песнопение оставило неизгладимый след в моей детской памяти и пробудило, мне думается, в моей душе религиозные чувства.

Я просыпалась в рассветном полумраке, заслышав нежный голос певца; Сен-Санс, доживавший свои дни в Алжире, оказал поддержку этому тенору, когда тот был еще начинающим муэдзином. В каждом куплете певец изображал того или иного персонажа: Авраама, видевшего каждую ночь во сне архангела Гавриила, который во имя Бога требовал от него жертвоприношения сына; жену Авраама, не ведавшую, что ее сына, такого нарядного, в праздничной джеллабе, ведут на смерть; самого Исаака, который, ни о чем не подозревая, идет в горы и с удивлением слышит, как ворон, сидящий на ветке, вещает ему о скорой кончине…