Любовь и фантазия - [65]

Сама не знаю, почему эта песнь, повествующая о библейской драме, повергала меня в такое необычайное волнение; затаив дыхание, я следила за развитием сюжета, с нетерпением ожидая чуда в конце, верила каждому слову того или иного действующего лица, ужасалась страшному року, тяготевшему над Авраамом, вынужденным скрывать свое неизбывное горе… Не только печаль самой мелодии (хотя при звуках ее я вся сжималась под одеялом), но и содержание текста, его трагичность возносили меня, переполняя мою душу восторгом; скупые целомудренные слова арабского диалекта рисовали моему воображению животрепещущие образы. Язык этот, которому тенор умел придавать удивительную простоту, отражал первозданную значительность событий.

Когда в песни появлялась жена Авраама, Сарра, она напоминала мне мою мать, делившуюся с нами своими радостями и горестями, своими чаяниями. Да и Авраам вполне мог сойти за моего отца, который никогда не выражал вслух своих эмоций и тем не менее, казалось мне… Меня до глубины души трогала почтительная покорность сына, его незлобивое смирение пред жестокой судьбой; безупречное совершенство всего этого уносило меня в иные времена, такие наивные и в то же время исполненные истинного величия.

О, отец мой, коли долг твой предать меня смерти,

Почему не сказать мне об этом ранее?

Я бы мог на прощанье обнять

свою мать!..

Преклоняя колени и принося меня в жертву,

Не омочи моей кровью края одежды своей!

Ведь, когда ты вернешься, мать сразу

поймет все!

Мне нравилась песнь Исаака своей удивительной непосредственностью, придававшей рассказу неторопливую величавость.

Примерно в то же самое время такие же точно чувства вызывало у меня повествование одной из тетушек, которая с бесконечными вариациями пересказывала жизнеописание пророка.

Когда у него начались видения, пророк, возвращаясь после ночных бдений из пещеры, «плакал от волнения», утверждала она с не меньшим, наверное, волнением. И чтобы утешить его, Лла Хадиджа — его супруга, уточняла тетушка, — «сажала его себе на колени» (можно было подумать, что она сама при этом присутствовала). Вот и выходит, неизменно говорила она в заключение, что первой из всех мусульман была женщина, может, она уверовала еще раньше, чем сам пророк, да хранит его память Аллах! «Из супружеской любви» женщина приобщилась к исламской вере первой, утверждала моя родственница.

Торжествующим тоном она снова и снова описывала эту сцену (мне было тогда лет десять-одиннадцать). Слушая ее, я вдруг начинала сомневаться, ибо проявление супружеской любви видела только в европейском обществе.

— Какой же это пророк? — в смущении спрашивала я. — Мужчина, которого женщина сажает себе на колени?

На лице тетушки появлялась чуть заметная улыбка умиления… Шли годы, и мне в свою очередь тоже довелось испытать чувство умиления, но уже по поводу другой приведенной ею подробности. Много времени спустя после смерти Хадиджи Мухаммед не мог сдержать своего волнения, и вот при каких обстоятельствах: когда сестра его покойной жены приближалась к палатке, звук ее шагов, по словам потрясенного пророка, неизменно воскрешал в его памяти шаги Хадиджи. Поэтому, заслышав их, пророк не мог удержать слез…

Упоминание об этом шорохе сандалий неудержимо влекло меня к исламу. Сердце разрывалось от этого шороха, и хотелось приобщиться к исламу, как к любви, с тем же необоримым трепетом, испытывая тот же страх перед кощунством.

Голос

Мы заканчивали вечернюю трапезу. Я дала младшему сыну розетку с вареньем и серебряную ложечку. Она мне досталась от отца.

Через несколько дней после свадьбы — а мне не было и пятнадцати лет — я пошла навестить отца и выпить с ним кофе.

— Отец, — сказала я вдруг, — мне хотелось бы взять эту ложечку!

— Бери, — ответил он. — Возьми и чашки, оглядись хорошенько и бери все что захочешь, дочь моя!

— Отец, — сказала я ему, — мне нужна только эта ложечка, потому что ты всегда пользовался ею, когда пил кофе! Она так дорога моему сердцу!

И с тех пор я ее хранила, берегла тридцать, а может, и сорок лет… Так вот, в тот вечер, о котором я веду речь, к нам пришли партизаны. Они поели и попили. А другие тем временем стояли на улице на страже. Подав кофе, я протягиваю розетку сыну, чтобы он отнес им варенье, и кладу в нее, сама не знаю почему, серебряную ложечку. Но едва он успел выйти из комнаты, как нагрянул француз. Пули так и свистели!

Мой мальчик ушел вместе с партизанами, розетку он, конечно, бросил, а ложечку взял с собой, она осталась у него в руках… Словно он уносил с собой благословение моего отца, да хранит его Аллах в добром здравии!

Так мой младшенький и ушел с партизанами. А ведь ему едва исполнилось четырнадцать! Хотя он был живой и смышленый мальчик. И вот как-то пришел навестить меня другой сын, постарше и уже женатый.

— Тебе следует поговорить с партизанами и вернуть его, он еще слишком молод! — сказал он.

— Послушай, — ответила я ему, — а представь себе, что будет, если он вернется и французы станут его допрашивать, что будет, если он не выдержит и расскажет все, что знает… Какой позор для нас! Оставь его: если ему суждено умереть, он умрет героем, а если суждено жить, будет жить с чистой совестью!