Любовь и другие мысленные эксперименты - [19]

Примерно через год после того, как дочь переехала в съемную квартиру в паршивом квартале Северного Лондона, Элизабет узнала, что она лесбиянка. Притом узнала не от самой Рейчел, которая могла бы довериться ей в любой момент и получить в ответ лишь поддержку, а от Элен, подруги, сын которой как-то столкнулся с Рейчел на вечеринке. Элизабет тогда заверила Элен, что ее сын обознался, ей было известно, что еще совсем недавно Рейчел сильно переживала из-за отношений с каким-то мужчиной постарше. Но позже, проводив подругу и сидя в сырой гостиной своего Девонского дома в ожидании, когда Ники принесет почту, она вдруг осознала, что дочь ее с этим мужчиной так и не познакомила. Она лишь раз видела его из окна той ужасной лондонской квартиры, когда гостила у Рейчел на выходных, — он подвез ее до дома. Рейчел потом плакала, а Элизабет, стараясь быть чуткой, держала ее за руку, твердя, что все мужики козлы, и готовила ей кофе с ромом.

Когда Элизабет передала мужу слова Элен, тот так разъярился, как будто они с подругой нарочно сговорились, чтобы его расстроить. Элизабет заверила его, что все это неправда, что она в Лондоне видела парня Рейчел собственными глазами, а после утешала дочь, когда та плакала. О своей ремарке про мужиков-козлов она предпочла умолчать. Николас весь вечер был бледен, сжимал губы в нитку, спать лег одетый и отвернулся от нее в постели, когда она до него дотронулась. Элизабет в ту ночь так и не уснула — сидела в кровати, пока утреннее солнце не позолотило края бархатных штор.

Она долго ломала голову, как завести разговор с Рейчел. О таком ведь не спросишь по телефону. «Кстати, мне тут Элен сказала, что ты лесбиянка». А когда, наконец, все же решилась — очень деликатно — затронуть эту тему, то сразу поняла: сын Элен, очевидно, уже предупредил Рейчел о том, что мать «вышла на тропу войны».

— Абсолютно точно нет.

Осознав, что села в лужу, Элизабет решила больше никогда не верить подруге, тем более раз та постоянно важничает и задирает нос, хотя не имеет на это ровным счетом никаких оснований: ведь всем известно, что муж бросил ее ради какой-то африканки с тюрбаном на голове.

— Я просто беспокоюсь за тебя.

— Знала, что ты так отреагируешь, — рассмеялась Рейчел.

Элизабет, конечно, ожидала, что дочь будет защищаться, но едкое замечание задело ее за живое. Она всего лишь хотела, чтобы Рейчел была счастлива, а у этих людей — против которых она лично ничего не имела — полноценной жизни быть не могло.

— Это cul-de-sac[18], милая. — Так однажды сказала женщина в передаче «Час ответов» на Радио-4, и к Элизабет это выражение привязалось намертво.

В трубке громко вздохнули.

— Это в каком же смысле? В плане детей? Ты же сама последние пять лет только и твердила мне: «Смотри не забеременей».

Рейчел всегда выбирала самый очевидный пусть из одной точки в другую. Что такое ребенок? Никаких нюансов, никакого воображения.

Прижавшись лбом к зеркалу в своей спальне, Элизабет позволила себе ненадолго погрузиться в воспоминания. О том, как тот прекрасный турецкий — или греческий? — юноша ловко расстегнул ее бикини. Вот он от отсутствия воображения точно не страдал. Она поскорее затолкала воспоминание подальше, на самое дно памяти — пускай лежит там, погребенное под годами жизни добропорядочной женщины. В Рейчел от того юноши не было ничего — потому что она никогда с ним не встречалась и даже не знала о его существовании. Она была дочерью Николаса и похожа была на Николаса. Мать Элизабет не верила в то, что личность определяет генетика, не желала верить и она. «Мы — нечто большее, чем сумма всех наших частей», — твердила она, стоило кому-то высказать при ней свое мнение об эволюционной биологии. А иногда и вовсе без всякой причины.

Клатч, лежавший на туалетном столике, вдруг завибрировал, помогая ей отрешиться от того кипрского приключения. Элизабет с трудом выудила мобильный из набитой вещами сумки, растерла пальцем пятнышко помады у застежки и прочла сообщение:

Поехали уже, пока я сиденье в машине грызть не начал.

Николас взял моду писать ей из разных уголков дома. Чаще всего просил подойти, а иногда присылал сообщения, которые она решила считать знаками любви. Сейчас он, очевидно, в шутливой форме намекал на ее медлительность. Элизабет пробовала было высказать недовольство этой его привычкой, он же ответил: «На литературу ты всегда откликаешься лучше, чем на жизнь». Пришлось признать, что в этом он прав.

— Что это ты такое делаешь? — спросила Элизабет, выйдя из дома пару минут спустя. Уголок сада был окутан лиловой дымкой догорающего над океаном заката. Николас сидел в джипе, зажав в зубах фонарик и пристроив книгу на руле.

— То же, черт побери, что и всегда, — буркнул он, вытащив фонарик изо рта, и добавил: — Мой ангел. — А следом до Элизабет донесся тяжкий вздох. — Слушай, нам не обязательно туда ехать. — Еще один вздох. — Если ты волнуешься.

— Она и твоя дочь тоже.

Николас включил передачу и выехал с подъездной дорожки. Когда они добрались до вершины холма, Элизабет оглянулась на дом. Бассейн отсюда казался подсвеченным снизу прямоугольником из голубого стекла. Шезлонги издали выглядели какими-то игрушечными, стояли рядком, будто только и дожидались, когда нагрянет толпа крошечных туристов. Элизабет смотрела на сад, пока машина не свернула. Это она придумала расставить шезлонги вокруг бассейна в память о каникулах, проведенных на юге Франции. В Тивертоне шезлонги никому не были нужны. И в Бразилии, как выяснилось, тоже.