Любовь и другие мысленные эксперименты - [17]

3 Шезлонг

Быть летучей мышью

Томас Нагель утверждал: если допустить, что у летучих мышей имеется сознательный опыт, значит, существует и некое состояние — быть летучей мышью. Но представить его себе мы не можем, так как наш собственный опыт бесконечно далек от опыта летучих мышей. То же самое можно сказать и обо всех остальных обладающих сознанием живых существах, включая других людей. Мы можем знать все о физических аспектах жизни другого человека, но можем ли мы понять, каково это — иметь его опыт?

Но я хочу знать, как чувствует себя изнутри сама летучая мышь.

Томас Нагель. Философское обозрение

Элизабет Прайс обернулась к мужу ровно в тот момент, когда тот закрыл глаза.

— Ты что, спать собираешься?

Николас вздрогнул и ухватился за подлокотник плетеного кресла, в котором любил дремать, когда над Атлантикой начинали сгущаться сумерки. Но до этого часа было еще далеко.

— Что?

— Ты засыпаешь. Еще и шести вечера нет, нас Оливеры ждут в гости к семи. В самом деле, Ники, — Элизабет поднялась на ноги и забрала у него стакан, — мы же пока не умерли.

Она поставила стаканы в раковину и пошла в спальню собираться, на ходу включив в гостиной телевизор и прибавив громкость — вот-вот должна была начаться очередная серия мыльной оперы. Она, в общем, не имела ничего против, чтобы Николас немного подремал; он вечно был такой расслабленный, что отключиться мог в любую минуту. Просто недавно она подсчитала, какую часть суток проводит, бодрствуя в одиночестве, и пришла в ужас.

Подсев к туалетному столику, Элизабет кончиками пальцев нанесла на щеки кремовые румяна и, подняв глаза к зеркалу, принялась растирать их. С тех пор как они переехали из Англии сюда, ей особенно не с кем было поболтать. Конечно, она и здесь находила себе занятия — тренировки, дом, Ники, за которым нужен был глаз да глаз. Да и многие ли женщины на пороге шестидесяти могут похвастаться тем, что они по-прежнему достаточно привлекательны и стройны, чтобы брать уроки капоэйры? И все же дни ее по большей части проходили либо в одиночестве, либо в обществе мужа. И временами — особенно по вечерам — трудно становилось противиться ощущению, что она постепенно выцветает, вымывается, как пятно с простыни, что бледнеет с каждой стиркой, пока не исчезнет окончательно, не оставив после себя даже воспоминаний.

«Я существую, — мысленно произнесла Элизабет, проводя тушью по редеющим ресницам и все больше распаляясь. — Я вовсе не какая-то безвкусная героиня Аниты Брукнер, увядающая в Мейда-Вейл в окружении мебели красного дерева. Я по-прежнему горячая штучка».

— Неужели я настолько скучная? — Элизабет уставилась на отразившегося в зеркале мужа, который забрел в спальню в тщетной попытке найти в изножье кровати свои носки. — Настолько скучная, что ты и пяти минут со мной проговорить не можешь, не начав клевать носом?

А ведь так и есть, внезапно поняла она и развернулась на табурете, чтобы обращаться к мужу напрямую. Ее присутствие стало для него сигналом, означающим, что можно расслабиться и задремать. За работой-то он не засыпал — ну еще бы, ведь он создавал произведения искусства. Огромные прекрасные полотна, наполненные теплом и цветом. Не случалось ведь ему отрубаться, рухнув лицом в свои масляные краски, заморгав, сообразила она. А за обедом случалось, и не раз.

Николас Прайс замер на минуту, ожидая, пока жена закончит свою мысль.

— Я страшно виноват, дорогая. Ты, кстати, не видела мои носки? Уверен, что положил их на кровать.

Говорил он подчеркнуто спокойным и рассудительным тоном.

— Думаю, они отправились на поиски твоего кардигана — чтобы вместе поболтать о старых добрых временах. На улице восемьдесят один градус[16].

— Правда? — Николас поцеловал жену в макушку и направился к ванной. — Не сомневаюсь, любовь моя, если бы я следил за собой так же хорошо, как ты, я бы так не мерз.

Он прошел в ванную и закрыл за собой дверь. Элизабет вынула из шкафа платье и натянула его через голову. Николас всегда предпочитал негативное внимание. Мать чересчур властная, отца вовсе нет, думала она, разглаживая на бедрах шелковую ткань. Ее собственная мать была психоаналитиком. Фрейдисткой. В те времена от женщины требовалась немалая смелость, чтобы посвятить жизнь психоанализу. К материнским друзьям Элизабет с детства привыкла относиться с некоторым пренебрежением — все сплошь эгоисты, нарциссы и одержимы эдиповым комплексом. Казалось, классифицировать человеческие психотипы не сложнее, чем разные виды ткани. Один нарочито грубый, другой нежный — словно отрезы твида на витрине.

Интересно, это Николас насчет ее фигуры высказался? Элизабет вывернулась, пытаясь рассмотреть себя сзади. Конечно, за последний год она слегка располнела — это и по одежде чувствовалось, и по тому, как тяжко стало ворочаться в постели. Гормональная перестройка. Ее предупреждали, что она скажется на обмене веществ. Дамы-эмигрантки, собираясь за чаем в единственном пляжном отеле на ближайшие сорок миль, часто об этом говорили. «В Форталезе есть чудный доктор, он вам поможет, когда придет время. Только натуральные препараты, bien sûr