Любовь и чума - [87]

— Ну! — добавил последний. — Признаете ли вы себя побежденным или нет еще?

— Нет, цезарь, не признаю! — ответил молодой человек, стараясь казаться хладнокровным.

Мануил пожал плечами.

— Отчаяние лишило вас, должно быть, рассудка, — заметил он.

— Вы заблуждаетесь, цезарь! Чего вы желаете так страстно? Любви Джиованны, не так ли? Но можете ли вы стереть из ее сердца воспоминания о прошлом и ее благородную, бескорыстную любовь ко мне? Нет, вы не в силах сделать этого — тут ни при чем все ваше могущество!

— Что из этого? Пусть она думает о прошлом сколько хочет! — воскликнул Мануил с нетерпением. — Она все равно будет моей.

— Вы сильно ошибаетесь, цезарь, воображая, что Джиованна согласится принадлежать кому бы то ни было.

— Что это значит? — спросил Мануил, сдвинув брови.

— Что вы не знаете характера венецианских женщин и судите о них по тем женщинам Востока, которые любят блеск и удовольствия. Венецианка свободна от мелочей и не любит подчиняться нелюбимому ею человеку.

— Успокойтесь, Сиани, у меня есть средства, чтобы усмирять непокорных!

— Может быть, цезарь. Но уверяю вас, что Джиованна скорее предпочтет смерть, чем отдастся вам!

Говоря эти слова, молодой человек приблизился к своей невесте и подал ей стилет. Молодая девушка, смотревшая с ужасом на грозного Комнина, схватила оружие и сжала его в руке.

Император смотрел с величайшим изумлением то на Сиани, то на молодую девушку. В нем происходила, очевидно, борьба между его природным великодушием и упорным желанием овладеть Джиованной.

— Нет, Сиани, — сказал Мануил задумчиво. — Вы слишком самоуверенны в суждениях о женщинах. Не может быть, чтобы дочь венецианского купца отказалась от короны из любви к изгнаннику, который не может предложить ей ничего, кроме обесчещенного имени и бедности.

Патриций побледнел как смерть.

— Джиованна, моя возлюбленная, следуй за мной! — воскликнул он, протягивая к ней руки. — Докажи, этому надменному цезарю, что ты выше подобных предположений, что ты не способна продать свое сердце.

Джиованна не ответила. С ней произошла внезапно странная перемена. Лицо ее приобрело желтоватый оттенок, ей овладела лихорадочная дрожь, и она прижала руки ко лбу, как бы желая унять мучительную боль.

— Джиованна! — произнес Сиани тоном страстной мольбы.

— Валериано! — отозвалась она тоскливо, чувствуя, что силы ее исчезают и ноги отказываются служить ей.

Девушка хотела пойти, но была вынуждена остановиться, чтобы не упасть.

Глаза ее приняли внезапно выражение беспредельной тоски и ужаса при виде появившегося на своей руке красновато-желтого пятна, обведенного фиолетовым кругом.

Несчастная девушка вздрогнула всем телом, поняв, что ожидает ее: это пятно говорило красноречивее слов, что она заразилась.

Впрочем, волнение Джиованны было вызвано не столько мыслью о том, что болезнь вскоре сведет ее в могилу, сколько опасением передать заразу тому, кто был для нее дороже жизни. Нужно было удалить его во что бы то ни стало, не открывая страшной истины, хотя бы для этого пришлось подвергнуться его презрению. Эта задача была нелегка, но девушка вооружилась всем своим мужеством и приступила к ее выполнению.

— Нет, Валериано, — произнесла она, стараясь придать твердость своему голосу, — нет, я не пойду за тобой: я люблю тебя, но не хочу отказываться от счастливого будущего, которое ожидает меня в Византии…

Мануил Комнин понял, что женщина не может противостоять такому сильному искушению, как почести и слава. Надо слишком ненавидеть себя, чтобы отказаться от подобного предложения.

Сиани не верил своим ушам. Он стоял неподвижно, как статуя, и смотрел диким взглядом на бледное лицо Джиованны, спрашивая мысленно, не видит ли он перед собой насмешливого демона в образе любимой, вызванного каким-нибудь колдовством со стороны присутствующих греков. Неужели же это говорила та, которую он любил так пламенно и в которую верил так безусловно?

— Джиованна, ты, околдована, ты говоришь против убеждения, против собственного сердца! — воскликнул он в сильном волнении. — Нет, я знаю тебя, я знаю, что ты не способна на подобную низость.

Говоря это, молодой человек подошел было к Джиованне с распростертыми объятиями, но она отскочила от него с видом такого ужаса, что Сиани остановился как пораженный молнией.

— Уходи, Валериано! — воскликнула вне себя несчастная девушка. — Уходи… отсюда! Считай меня бесчестной, называй как хочешь, я сознаю, что заслуживаю твое презрение, твою ненависть, но решение мое непоколебимо… оставь же меня, я не хочу более видеть твое лицо: оно терзает меня!

— Ну, что скажете, почтеннейший Сиани! — произнес Мануил с торжествующим видом. — Не говорил ли я, что вы напрасно хотите бороться со мной? Уходите же отсюда: ваши надежды улетучились как дым.

Прежде такая насмешка задела бы самолюбие патриция, но в настоящую минуту он не обратил на нее внимания: невыразимое горе сделало его нечувствительным ко всему.

Между тем Никетас, не пропустивший ни одного слова из этого разговора Сиани и Мануила, смотрел с удивлением на страшную бледность, покрывавшую щеки Джиованны. Волнение девушки, возраставшее с каждой минутой все более и более, поразило логофета. Не имея сил противиться любопытству, он приблизился к ней и увидел багровое пятно, которое было признаком приближавшейся смерти. Злая радость промелькнула на лице старика; он дотронулся до плеча молодой девушки и показал ей украдкой на императора, как бы приглашая ее довершить свою жертву, бросившись в объятия Комнина.