Любовь и честь - [57]

— Это не казаки… так… кучка крестьян, — заметил я Горлову.

— Эти да, — согласился он и кивнул на холм в сторону Волчьей Головы. — А те — настоящие казаки.

Словно шелест прошел по полю битвы, заставив замереть казачьи толпы и стройные ряды солдат. Все понимали, что Пугачеву придется бросить в бой свои лучшие казацкие части. Его крестьянская армия еще не оправилась после кровавой трепки, которую задали им три сотни имперских кавалеристов, и теперь нужно было показать, кто здесь настоящий хозяин. Все взоры повстанцев обратились на Волчью Голову.

Тот привстал в стременах — он был высок и худощав, не то, что жирный самозванец Пугачев, мешком сидевший на лошади рядом с ним. Затем казак вскинул голову и завыл по-волчьи.

Этот вой, казалось, пригвоздил к месту тех, кто еще пытался потихоньку улизнуть с залитого кровью поля. Они еще не шли в атаку, но больше не пытались бежать, просто стояли и смотрели, что будет дальше.

Не знаю, что на меня нашло, но я, повинуясь инстинкту, тоже привстал в стременах и завыл в ответ, чем немало удивил Горлова и остальных и только еще больше разозлил казаков.

От отряда Волчьей Головы отделился молодой казак и, выкрикнув, судя по всему, какое-то ругательство, во весь опор понесся ко мне. Я пришпорил свою кобылу, но в это время кто-то из казаков, подгонявших крестьян, выстрелил из пистолета в мою сторону, и что-то ударило меня в бок. Но я не чувствовал боли и, решив, что отделался царапиной, рванулся навстречу молодому казаку. Он что-то кричал, и я тоже, наверное, кричал, но совершенно не помню ни звука — ни криков, ни топота копыт, ни свиста сабель, ни стука собственного сердца.

Время словно замедлило свой бег, и я видел все ясно и четко. Я видел, как медленно оскалилась пасть лошади моего противника, когда он натянул поводья, видел, как он привстал в стременах, чтобы половчее снести мне голову. В том, что он хочет именно снести мне голову, я тоже почему-то был уверен, как уверен был в том, что все казаки знают, что именно я отрубил голову их товарищу. Время, казалось, остановилось для всех, кроме меня, и я совершенно хладнокровно молниеносно рубанул молодого казака саблей по груди. Проскакав по инерции десять метров, я развернул лошадь и поднял саблю на тот случай, если мой противник каким-то чудом остался жив. Я слишком хорошо знал ощущение, когда клинок врезается в кость. Чуда не случилось. Лошадь казака, испуганно всхрапывая, металась по полю с нижней половиной хозяина в седле, ноги которого все еще оставались в стременах. Другая половина лежала на земле между мной и имперской кавалерией.

Пока притихшие крестьяне неистово крестились, с ужасом глядя на половину всадника, разъезжающую по полю, я вернулся к своим.

— Я слышал, что такое бывает, но никогда не видел, — признался мне Горлов.

Лошадь, между тем, повинуясь инстинкту, с останками своего хозяина вернулась обратно к отряду Волчьей Головы. Пугачев взмахнул саблей и, побагровев, что-то повелительно заорал своим войскам, но они не двинулись с места. Зато когда Волчья Голова выхватил саблю у него из рук, десятка два казаков сразу же набросились на своего недавнего предводителя и стащили его с седла.

Я вдруг почувствовал боль и ощупал бок.

— Ты что, ранен? — встревоженно спросил Горлов, увидев мои окровавленные пальцы. — Это его кровь или твоя?

Прежде чем я успел ответить, Макфи выкрикнул:

— Опять идут!

Казаки вновь устремились к нам, и мы уже готовы были ринуться им навстречу, но они вдруг остановились и, спешившись, опустили оружие.

Потом несколько человек поволокли связанного и помятого Пугачева, бросили к ногам моей лошади и что-то коротко сказали по-русски.

— Что? — не понял Макфи.

— Они говорят, что являются верными слугами русского трона.

Крестьяне потихоньку, группами и поодиночке, потянулись в села и имения, откуда сбежали.

Все плыло у меня перед глазами, и я словно в тумане видел, как Волчья Голова со своим отрядом скрылся в дыму. Видел встревоженные глаза Горлова, когда он крикнул:

— Да ты же ранен!

И тут свет померк, и я полетел в бездну.

27

Помню, как мы возвращались в Санкт-Петербург. Помню, что лежал на телеге. Помню, что Пугачева в цепях везли на другой телеге в окружении имперской кавалерии. И еще помню жаркую пульсирующую боль, наполнявшую все тело, от которой меня трясло в лихорадке беспамятства. Сколько дней мы ехали, я не помню, но точно знаю, что первое, что я увидел, когда пришел в себя, — это склонившееся ко мне озабоченное лицо Горлова. Его голова возникла на фоне качавшихся высоко над дорогой деревьев. Заметив, что я пришел в себя, Горлов выпрямился, а затем послышался его рев:

— А ну живей, ребята! Поднажали! Давай, шевелись!

Я припомнил, как много раз видел в бреду это лицо, склонившееся надо мной.

— Мы и так, по мере возможностей, подгоняем лошадей, — послышался в ответ голос Макфи. — Но вы же сами сказали, сэр, что его нельзя сильно трясти в телеге, иначе мы его не довезем.

— Надо отправить кого-то вперед, прямо в Санкт-Петербург, пусть везет хирурга в имение Бережковых, — распорядился Горлов.

— Если Селкерк дотянет до него, — тихо отозвался кто-то, но я не разобрал, чей это голос.