Любовь и честь - [34]

Едва я подошел, как все смолкли, расступаясь и давая мне дорогу. Я тоже заглянул в щель и увидел казака, лежавшего на устланном соломой земляном полу. Он лежал на животе, уткнувшись лицом в солому. У изголовья его «постели» была вывалена груда каких-то отвратительных объедков — кожура от фруктов и картофельная шелуха вперемешку с костями неизвестного животного. Точь-в-точь такие объедки бросают свиньям, подумалось мне.

— Кто-нибудь говорит по-французски? — спросил я у притихшей толпы, рассудив, что этот язык должен быть знаком им лучше, чем немецкий.

После долгой паузы седой старик неуверенно сказал, что немного знает этот язык.

— Спроси у казака, как он себя чувствует, — приказал я.

Старик заговорил с пленным и обменялся с ним несколькими фразами, причем у меня сложилось впечатление, что они не очень хорошо понимают друг друга.

— Говорит, что сильно болит живот.

— А что он ел? Чем его кормили?

— Н-не знаю, — прошептал старик.

— Слушай, дед. — Я отвел его в сторону. — У вас найдутся гнилые яблоки? Червивые? Принеси их в дальнюю спальню, где нас поселили, знаешь? — И, не дожидаясь его кивка, добавил: — И еще побольше теплой соленой воды, ведро и деревянный ушат, понял? Давай, живо!

Стоны Горлова я услышал еще в коридоре, а когда вошел, увидел, что Беатриче встревоженно склонилась над ним.

— Спасибо вам, Беатриче, — сказал я, снимая плащ и закатывая рукава. — Теперь вам лучше уйти.

— Что вы собираетесь делать?

— Горлова отравили, Беатриче. Причем ядом медленного действия, чтобы он умер в дороге. Каждый раз, когда он проявлял физическую активность, он сразу начинал блевать. Думаю, это его и спасло… Да где же этот чертов дед?

— Какой дед?

— Я попросил крестьян принести сюда кое-что. — По глазам Беатриче я видел, что она не совсем меня понимает, и попытался объяснить: — Мой отец всю жизнь возился с лошадьми и всегда утверждал, что любая лошадь, и умная, и глупая, ведет себя одинаково, когда дело доходит до еды. Самая умная лошадь может наесться не той травы или съесть слишком много молодой травы, причем так набить себе брюхо, что отравы хватит на пять лошадей. В таких случаях мой отец привязывал ей на голову палку, так, чтобы она не могла закрыть рот, и гонял лошадь до тех пор, пока она все не выблюет.

— Значит, вы хотите, чтобы граф Горлов…

— Именно так.

— Я помогу вам.

— Это будет не очень приятное зрелище.

— Я знаю.

16

Старик и еще двое слуг, наконец, принесли все, что я просил. В ушате стояло ведро с гнилыми яблоками, а теплую воду поставили на пол в двух кувшинах. После этого крестьяне поспешно удалились, бросая испуганные взгляды не на хрипящего в постели человека, а на молодого безумного офицера, приказавшего принести столь необычные гостинцы для больного.

— Готовы? — спросил я Беатриче.

Она кивнула.

— А может, не надо так много воды? Может, достаточно кружки?

Я покачал головой, хотя меня тронуло сочувствие в ее голосе.

— Он должен как можно больше пить. Сначала он будет делать это охотно, а потом придется заставлять его. Он будет сопротивляться, но мы должны держать его и снова заливать воду. Он будет вынужден глотать, чтобы не захлебнуться.

Беатриче снова кивнула.

И началось… Как я и предполагал, поначалу Горлов сам припал к воде, но даже в полубреду быстро понял, что вода отвратительная, и затем нам пришлось туго. Мы провозились с ним часа три, а он яростно сопротивлялся, обзывая нас самыми грязными словами, какие только мог вспомнить. Мы не обращали на это внимания и продолжали свое дело. Горлова выворачивало наизнанку, но мы продолжали его поить, пока он, совершенно обессиленный, не погрузился в глубокий сон.

* * *

Беатриче и я сидели на стульях у кровати Горлова, чувствуя себя такими же обессиленными, как и он. Приступов больше не было, но мы оба так устали, что просто сидели и отдыхали.

— По-моему, он крепко заснул, — сказала Беатриче после долгого молчания.

— Беатриче… вы просто… уже второй раз за день.

Она только отмахнулась, и я понял, что она не хочет слышать моих комплиментов, и сам вдруг осознал, что слова не нужны, — между нами и так уже существует некая незримая связь.

— Давайте сядем поближе к огню, — тихо предложил я. Она не возражала, и я переставил стулья.

— Где вы научились так здорово ездить верхом? — спросил я.

Она улыбнулась.

— Меня научил отец. Он был солдатом, как и вы.

— Кавалеристом?

Она кивнула.

— Все поляки отличные наездники, — согласился я.

Беатриче засмеялась.

— Он был не поляк, а швед, и воевал в армии Карла Двенадцатого против царя Петра Великого. Отцу было едва за двадцать, и он был майором кавалерии…

— В двадцать лет и уже майор? — Я не боялся прервать ее вопросом, чувствуя, что она не обидится. — Значит, он был достойным человеком. Или дворянином. Или и тем, и другим.

— И тем, и другим, — подтвердила Беатриче. — Но в первую очередь он был, как вы говорите, достойным человеком. Ему нравилось воевать, нравилось быть солдатом. Он сам потом рассказывал, что был молод и страстно желал попасть на войну. Он говорил это так, словно осуждал свою юношескую глупость, но в его голосе не чувствовалось особой убежденности. Он попал в плен под Полтавой и в числе многих других пленных был отправлен в Польшу, где десять лет работал лесорубом, пока русские его не освободили, и то только потому, что начали использовать для своих кораблей другие породы деревьев. Там он встретил мою мать, которая к тому времени уже дважды овдовела, и женился на ней. С ними случилось нечто невероятное…